Эдуард Асадов - Что такое счастье. Избранное

Да, все с тобою, только позови.
И ты ведешь их трепетно и свято,
Как по тугому звонкому канату
К высокой правде, счастью и любви.

Кто выдумал, что время быстротечно,
Что бег его нельзя остановить?
Нет! Как мустанг, что выскочил беспечно,
Оно отныне взнуздано навечно,
И ты в седле, ты вечно будешь жить!

Спектакль идет. Он все еще со мной,
Ах, как мне жаль, что ты меня не слышишь!
Ты в двух шагах, живешь, смеешься, дышишь,
Ну просто хоть коснись тебя рукой!

Еще чуть-чуть, еще совсем немного —
И занавес бесшумно упадет,
И вмиг тебя и звезды у порога
Все два часа безжалостно и строго
От наших дней незримо отсечет…

Но вот и он. Постой, а что потом?
Потом — как буря вспыхнувшие лампы,
Оваций гулко падающий гром,
И ты в цветах, стоящая у рампы…

А что еще, чего на пленке нет?
Еще — стук сердца птицей многокрылой,
Средь всех цветов — еще и мой букет
И шепот твой сквозь шум: «Спасибо,
милый!»

За окнами уныло тянет вой
Ветрище, как наскучивший оратор.
Твой легкий шаг, твой смех и голос твой
В Останкино, спеша уйти домой,
Скрутил в рулон усталый оператор.

Но ветер стих. И вновь такая тишь,
Что звон в ушах. И кажется до боли,
Что вот сейчас, сейчас ты позвонишь —
Уже моя, без грима и без роли…

А впрочем, что мне милый этот бред?!
Не будет ни звонка, ни почтальона,
Ни нынче и ни через много-много лет,
Ведь нет туда ни почты, ни ракет
И никакого в мире телефона.

Но пусть стократ не верит голова,
А есть, наверно, и иные силы,
Коль слышит сердце тихие слова,
Прекрасные, как в сказках острова,
И легкие, как вздох: «Спасибо, милый!..»

Скрипач угасал. У постели его
Сошлась профессура. По хмурым лицам
Понятно было даже сестрицам,
Что сделать нельзя уже ничего.

И старший, почти на весь мир светило,
Вздохнул, огорченно пожав плечом:
«Как жаль, что с прекраснейшим скрипачом
Судьба так безжалостно поступила…

Ну что здесь наука придумать может?!
Увы, к сожаленью, хирург не маг!
И скальпель вновь уже не поможет,
А все остальное уже пустяк!»

Ушли, разговаривая сурово.
И вряд ли хоть кто-нибудь догадался,
Как в тихой палате взгляд у больного
Железной решимостью наливался.

Потом, на обходе, вопрос упрямо:
«Профессор, прошу… только твердо и прямо:
Сколько недель у меня еще есть?»
И честный ответ:
«Я не бог, и не гений…
Но если жить тихо и без волнений,
То месяцев пять, а быть может, шесть…»

«А если… а если все же волненье?
И даже предельное напряженье?
Тогда усложняется разговор?»
«А если волненье? Тогда простите…
И тут ни с кого уже не взыщите…»
И вышел, нахмурившись, в коридор.

Что в мире артисту важней всего?
Нет, время не значит тут ничего,
Ведь жизнь — это труд, впресованный
в чувство
А если точнее еще сказать,
То все, что имеешь, не жаль отдать
За миг, за редчайший накал искусства!

Гудит в напряженье громадный зал,
Уж свет исступленно гореть устал:
Бинокли, цветы, пестрота нарядов…
Зал переполнен, он дышит… ждет:
Когда, наконец, маэстро шагнет
Сюда, под скрещение сотен взглядов?!

И вот, словно вдруг одолев предел,
Он даже не вышел, а пролетел,
Встал у рояля, прямой и гибкий,
Весь — светлых и радостных чувств исток,
В приветственном жесте вскинул смычок,
Бросая в бушующий зал улыбки.

И тут же вдоль кресел пополз змеею
Шепот: «Да он же здоров, как Бог!
А нам говорили, маэстро плох…
Но вот ведь как лгут болтуны порою!..»

Скажите мне: сколько бывает рук
В час вдохновенья у музыканта,
В главный, сияющий миг таланта!
Две? Двадцать две? Или двести вдруг?!

И кто догадается, сколько воли
Обязан собрать человек в кулак,
Чтоб, выпив все средства от дикой боли,
Стоять и сиять, точно вешний стяг!

Да что там стоять?! Не стоять, а взвиться
Над залом, людьми, над самим собой
Всей страстью искусства и всей душой.
Рассыпаться, сгинуть и вновь родиться!

Швырнул виртуоз огневой каскад
Из муки, восторгов и бури счастья.
И был он сейчас здесь верховной властью
И каждому сущему друг и брат!

Звездам берлинским в пору упасть
Нынче к ногам скрипача России!
А слезы в глазах — это только часть
Чувств, затопивших сердца людские!

Назавтра — газеты! Тучи газет:
«Маэстро, исполненный вдохновенья!»,
«Огромный успех! Артистизм, горенье!»,
«Удач ему новых на сотни лет!»

Но много ли пресса о жизни ведала?
Статьи чуть не плавились от похвал!
Да только маэстро их не читал,
Его на рассвете уж больше не было…

Багряные листья, словно улитки,
Свернувшись, на влажной земле лежат.
Дорожка от старой дачной калитки
К крыльцу пробирается через сад.

Тучки, качаясь, плывут, как лодки,
В саду стало розово от рябин,
А бабушка-ель на пне-сковородке
Жарит румяный солнечный блин.

На спинке скамейки напротив дачи
Щегол, заливаясь, горит крылом,
А шахматный конь, что, главы не пряча,
Искал для хозяев в боях удачи,
Забытый, валяется под столом.

Вдали свое соло ведет лягушка,
Усевшись на мостике за прудом.
А прудик пустячный, почти игрушка,
Затянутый ряски цветным ковром.

Рядом, продравшись через малину,
Ветер, лихая его душа,
Погладил краснеющую калину
И что-то шепнул ей, хитро дыша.

И вдруг, рассмеявшись, нырнул в малинник
И снова — осенняя тишина:
Не прозвенит за стеной будильник,
Не вспыхнет огонь в глубине окна…

Зимой здесь в сугробах утонут ели,
И дом, средь морозной голубизны,
Словно медведь, под напев метели
В спячку погрузится до весны…

Но будет и май, и цветенье будет,
И вновь зазвенит голосами дом,
И снова какие-то будут люди
Пить чай под березами за столом.

Все тот же малинник, и мрак, и свет,
И та же скамейка, и та же дача,
Все то же как будто… но только… нет,
Отныне все будет совсем иначе.

Вернутся и шутки, и дождь, и зной,
И ветер, что бойко щекочет кожу,
Но только не будет здесь больше той,
Что в целой вселенной ни с кем не схожа.

Не вскинутся весело к солнцу руки,
Не вспыхнет задумчивой грустью взгляд,
И тихого смеха грудные звуки
Над книгой раскрытой не прозвучат.