Сергей Солоух - Рассказы о животных

– Прописаны там же?

– Да.

Собственные следы возле машины на мокрой обочине напоминали те самые, что оставляет ранним утром первый идущий в центр детоксикации «Ваш доктор». Идущий и кого-нибудь ведущий…

А что он скажет Алке? Прости? Вот ты пыталась, пыталась и не вышло, и я пытался, да, пытался, и все-таки сломался… Прости… Мы оба не смогли… Мы оба кончились… Судьба… Удачно, что вот за машину все выплачено… ничего не должен…

– Меня с работы выгонят, – сам не зная почему, сказал вслух Игорь.

– Ну, может быть и хорошо, – шарик ручки продолжал неторопливо продавливать бумагу, гай писал, – целее будете, а то рискуете не в меру…

– Возможно, – согласился Игорь. – Только жену мне будет не на что лечить…

Шарик внезапно замер над бумагой. Мент повернул тяжелый печеный, мороженный кочан своей головы и посмотрел, впервые, кажется, посмотрел на человека, посаженного рядом с ним на пассажирское сиденье:

– А что с ней? С вашей женой?

«Нет, никогда», – Игорь стал покрываться краской и от стыда, и от мучительного понимания того, как в этот миг нелепо, фальшиво и анекдотически, должно быть, выглядит… Сгорая от униженья и позора, он ничего не видел перед собой и уже, конечно, не замечал, как в свою очередь багровеет к нему обращенное лицо мента и металлические глаза сверлят его, пронзают и делаются от этого черными…

– Водка? – негромко спросил гай.

– Что? – растерялся Игорь.

– Ну, пьет твоя? Так? Пьет?

Все что он мог – это закрыть лицо руками. Но мент не дал ему отгородиться. Совсем оглохнуть и ослепнуть.

– У меня то же самое, – сказал он просто. – Жена и дочка. По маленькой, пока готовят, по маленькой, пока пол моют, по две на огороде… Вернешься – обе в лежку… В лежку… И каждый день так, каждый день…

Теперь они смотрели друг на друга. Глаза в глаза.

– Нет, у меня не так, – Игорь поверил наконец в реальность всего того, что происходит. – Не так… Ни огорода нет, ни пола. Просто запои. По месяцу… Три или четыре раза в год, а между ними – нет… не пьет совсем…

Потом они долго молчали. Оба.

Крупные темные пятна медленно светлели на задубелом, обветренном лице мента, и мелкий пот на лбу блестел как рыбья чешуя.

– Вот что, – проговорил он и показал глазами на то место, между переключателем коробки скоростей и ручником, где еще недавно лежала тысяча, – если ваше предложение остается в силе…

– В силе, – сейчас же ответил Игорь, вынул из кошелька бумажку и снова положил на пыльный пластик.

Гай повернулся к товарищу, все это время скучавшему на заднем сидении, дальний, невидимый до этого погон при этом вылез из-под жилета, и Валенок смог убедиться – да, капитан:

– Иди, отпусти фуру…

– А как же протокол? – спросил Игорь, внезапно испугавшись какого-то особого, невиданного гайского подвоха. – Вы же его уже заполнили…

– Заполнил, – подтвердил мент, – заполнил, да не весь… Не весь, – он ухмыльнулся; не то чтобы его лицо стало приветливым, скорее просто человеческим, стало меняться при движении губ и соответствовать словам, – не выбрал вам еще пункт и описания нарушения не сделал… И хорошо, сейчас поставлю, что вы налево повернули под запрещающий знак у заправки перед Еланью. Согласны?

– И что за это будет?

– Заплатите в сберкассе полторы тысячи, ну или тысячу, как комиссия решит… и больше уже ничего….

– Права отдаете?

– Отдаю.

– Пишите.

На большой трассе, ближе к терентьевской развязке, мести почти уже перестало, а после Степного дорога просто была сухая, чуть-чуть только блестела в свете фар. Текла, как речка во сне. То вверх, то вниз. Плавно и неторопливо.

Шестьдесят или семьдесят километров тому назад Игорь был в центре Млечного пути, все небо на него свалилось, буквально опрокинулось, упало, а теперь, спустя какой-то час, тот дикий, необъятный и безжалостный космос так отдалился, отлетел, вознеся, что видел Валенок перед собой из белого, блестящего одну Луну да яркую точку Венеры прямо над ней.

Он ехал и думал, что шестьдесят километров тому назад впервые в жизни совершил что-то действительно спонтанное, не рассчитанное заранее, не продуманное в деталях, абсолютно импульсивное, естественное. Он думал об этом и не знал, одобрила бы эту импульсивность Алка. Движение, источником которого не радость была, не счастье или сила, а унижение, позор.

Алка, которая в кардиоцентре, когда он приезжал ее проведать, лишь два слова повторяла: «Мне страшно, мне страшно»…

Да и нужно ли теперь ее одобрение? Ведь не нужно было тогда, много лет назад на Кие, когда она в бурной, бешеной воде просто держалась за его шею. Не нужно было знать и понимать, как же он устоял. И почему остался на двух ногах. Ну и теперь не надо. Не надо ничего.

Просто стоять, сколько получится. Сколько возможно. А как и почему, неважно. Может быть, год, может быть два, может быть три. Как выйдет, как получится, и будет наградой за эти три или четыре года несколько мгновений счастья и покоя вместе. А вместе – это с небом, а вместе – это с первым утренним светом, с черной горой, похожей на раскрытую ладонь, с рекой, в которой однажды вместе надо утонуть… Исчезнуть без следа…

И всякий раз, когда он думал о бесследности, исчезновении, последней точке, он вспоминал дочь. Настю, которая, уехав в январе, за это время прислала одну открытку, два раза позвонила, в самом начале, и денег, и никаких денег ни на какую учебу не просила. Забудет ли она его и мать, как слово «блин», которого нет и не предвидится в немецком языке? Отрежет все бессмысленное, бестолковое, ненужное – и счастье, и любовь, и ненависть… Да, ненависть, начав подъем из этого подвала, из тупика, где только сырость, темнота и надписи на стенах… Да, надписи…

И впервые в жизни Игорь подумал с облегченьем, с радостью о том, что дочь, наверное, никогда, никогда в жизни не увидит его могилу. А значит, никогда, никогда не увидит и не прочтет то, что однажды он увидел и прочел на отцовском темно-красном камне. Черной яркой эмалью.

Ебаный конь.