Дэвид Мэмет - Древняя религия

Запах карболки и йода, которыми была пропитана повязка на шее, раздражал. Повернув голову, он увидел белую больничную койку, из-под краски просвечивал металл.

«Белое на черное, черное и серое, — думал он. — Сплошная краска и ее облупленные края одного цвета. А вот цвет металла меняется. Металл нерукотворен…»

Луна оставляла на стене палаты длинные плоские тени. «По мере того как они продвигаются вправо, наступает утро, — думал он. — Сегодня будет жарко. Всем этим людям вбили в голову, что убить меня — достойное и богоугодное дело. Какой-то бред, мне это что, снится?»

Растущую панику остановила мысль: «Котировка акций! Это она печатается таким мелким шрифтом, что при лунном свете его не разобрать». И он на какое-то время погрузился в безумие.

Шея заживала на удивление быстро.

«В любых других обстоятельствах, — думал он, — я бы порадовался своей способности так быстро восстанавливать силы, но посреди такого… Зато мне явно суждено жить. Это точно. Если бы мне было суждено умереть, я бы уже умер. И конечно, весна и лето тоже поучаствовали в процессе выздоровления. Разве жизненные соки, чувственность, потребность размножаться и прочее, разве все это не набирает силы именно весной? И почему мы должны считать себя исключением?»

Шрам чесался, как ему казалось, невыносимо, но потом он подумал и понял, что вполне способен терпеть и, более того, что этот зуд — есть признак жизни. Раз чешется, он жив, а рана заживает.

«Мы жаждем философии, — думал он. — Но она не приходит. А когда приходит, мы считаем, что заплатили слишком высокую цену.

Или, скажем, я мог бы быть несчастным и лежать здесь, размышляя о своем несчастье… что, само по себе, тоже вполне терпимо».

В качестве упражнения он принялся про себя перечислять свои несчастья, чтобы попытаться принять их.

«И тогда станет понятно, — думал он, — является ли чувство удовлетворения, которое ко мне придет (он не смел думать о нем как о счастье), результатом случайного и недолгого забвения, которому я предал свои горести, или…»

Он начал перечислять свои беды, чувствуя себя полным глупцом, так как намеренно портил снизошедшее на него благостное настроение. Бед оказалось невероятно много — до смешного, если бы не было так грустно.

«Ну кто стал бы верить ему, — думал он, — человеку, который не так давно изводил себя из-за?..» — Он покопался в памяти, пытаясь отыскать какую-нибудь не стоящую внимания мелочь, из-за которой можно было бы помучиться. — «А еще я знаю, что способ справиться со своей злостью — вот он, рукой подать. И способ этот таков: может, я и был убийцей» [16] Открывающие кавычки в книге отсутствуют — прим. верстальщика. .

Когда эта мысль оформилась у него в голове, игры закончились, и он почувствовал, как неудержимо и стремительно скользит от философии к депрессии, стирая из памяти все прежние рассуждения.

Ничего не осталось. Только ярость и гнев.

«Может, я убил ее. А кто бы меня остановил? Никто. Кто бы узнал? Я мог бы убить ее без проблем. У меня была благоприятная возможность и был мотив, как они утверждают, и если я и есть тот зверь, тот извращенец… А как иначе, если я убил ее?..

Один этот факт, который по какой-то причине выскользнул у меня из памяти, мог бы все расставить по своим местам. Если я убил ее, если я смогу сознаться в этом, все сразу встанет на свое место. Я буду спасен. И не на это ли намекал раввин, когда мы говорили с ним о христианской точке зрения?

Тогда я был бы спасен.

Как бы это произошло? Как бы это меня изменило, получи я возможность ходить по улицам как равный им член общества? Если я признаюсь?

…Но если бы я ее убил, то неужели… неужели такое возможно, — подумал он с изумлением, — что моему соседу предпочтительнее видеть во мне убийцу, чем еврея?»

Засыпая, он сопоставил эти две противоположности.

«Возможен ли такой ход событий, в котором я не оказался бы убийцей? Существует ли версия мироздания, в которой я не был бы евреем? И как так получилось, что я неспособен представить ни того ни другого?

Может, они правы, и действительно существует некая „вина крови“, что бы это ни значило. И они утверждают, будто могут искупить свои грехи какой-то „исповедью“. Но я не могу — ведь даже если я приму свои грехи, открою им мое сердце, они меня не примут, как бы далеко я ни зашел в своем стремлении. Несмотря на то что их спасителем был еврей… Если бы я увидел перед собой… — Он представил себя в хитоне и сандалиях, в пустынной местности, на холме, проповедующим. — Если бы я увидел их перед собой — несчастных, смущенных, напуганных…»

Ветер донес до него запахи фиников, песка, Востока.

Он закрыт глаза и увидел спелый яркий апельсин — цвет мира, подумал он.

Каждый вдох был счастьем. Он чувствовал, как это счастье, вместе с воздухом, проникает внутрь, чуть ли не до желудка. Чувствовал, как щекочет счастьем ноздри, горло.

Он проснулся, закашлявшись кровью, и, застонав, перекатился на бок.

Кровь хлынула изо рта, на простыне стало быстро расплываться алое пятно.

Он медленно кивнул, будто завершая беседу с самим собой: «Да. Это правда. Я знаю, что это правда».

Они силой выволокли его из тюремной больницы. Двенадцать человек на трех машинах. Надев ему мешок на голову, они положили его на пол в первом автомобиле. Поездка заняла большую часть ночи.

Они переговаривались короткими отрывистыми фразами, обсуждая предстоящее дело, но проходило время, и они, забывшись, начинали обычным тоном толковать о своих ежедневных заботах — урожае, городских происшествиях и тому подобном, — пока кто-нибудь не напоминал остальным о цели их путешествия.

Когда они остановили машину и вывели его, уже давно рассвело.

Они сняли мешок с его головы и показали ему дерево, и он кивнул, увидев изрядную толпу собравшихся людей, тем самым ответив себе на вопрос, была ли эта поездка импровизацией или заранее спланированным мероприятием.

Они собрались снова надеть ему на голову мешок, но он попросил их подождать и снял обручальное кольцо. Попросил, чтобы кольцо вернули жене.

Один из присутствующих небрежно протянул руку, и Франк отдал ему кольцо.

Они снова накрыли ему голову, сорвали с него брюки, кастрировали его и повесили на дереве.

Эти буквы отражают этапы любой праздничной трапезы, а не только пасхального седера — здесь ритуал сложнее, и пять букв его не исчерпывают. Я соответствует первой букве слова «вино» (на иврите — Яйн ); над вином произносят благословение, Кидуш (отсюда — буква К); затем зажигают свечи, на иврите Нер (отсюда Н); далее читается краткая молитва «Авдала», знаменующая отделение праздника от будней (в иврите это слово начинается с придыхания, передаваемого буквой Хей (отсюда X); в завершение произносится благодарственная молитва «Шехехияну», которая сокращенно обозначается буквой 3.