Михаил Веллер - Ноль часов

После чего на экране возникла дикторша и с явным сожалением сообщила:

— На этом репортаж был прерван. Продолжение этих событий вы увидите в нашем следующем выпуске.

Кают-компания загалдела, засмеялась облегченно, зааплодировала. Сладко потягивались: процесс пошел.

Через полчаса врубились новости НТВ:

— Находящийся на плановом профилактическом обследовании в центральной клинической больнице президент Борис Ельцин подписал сегодня утром новый указ.

Возник очередной пресс-секретарь президента, состоящий из лысины, щетины и ушей. Он принадлежал к числу тех людей, которые производят впечатление абсолютной лживости еще до того, как откроют рот.

— Борис Николаевич Ельцин два часа назад подписал указ, в котором говорится, что распространяющиеся в последнее время слухи о политическом кризисе в стране есть злонамеренная клевета. Здоровье президента позволяет ему полностью выполнять все его функции. Основное содержание указа касается перемещения в Москву из Санкт-Петербурга, как в столицу, крейсера «Аврора». Этот шаг имеет чисто политическое значение, как дальнейший этап в развитии преемственности лучших традиций российской истории и — и яркая демонстрация крепнущего единства возрождающейся армии, флота и всего российского народа. Этим указом вносится полная ясность в вопрос, что все происшедшее выполнено в полном и четком соответствии с волей и решением президента Российской Федерации.

На канале РТР сам президент, в пуловере и рубашке с мягким воротом, громоздко поместился в узком ампирном креслице между мозаичным столиком и карликовым японским лимонным деревцем; менее всего этот интерьер вязался с представлением о больнице и, если говорить о лечении, напоминал суперэлитный дом хроников.

— Сограждане! — произносил президент. — Вчера я подписал указ. Он касается перемещения в Москву — как в столицу России — из Санкт-Петербурга крейсера «Аврора». — Президент говорил по обыкновению с затяжными паузами между отдельными словами — как если бы он из плывущих на аэропортовском конвейере чемоданов вытаскивал по мере приближения отдельные свои, увиденные среди длинного ряда незнакомых и ненужных. — Этот шаг. Имеет. Чисто политическое, — он поднял палец, — значение. Как дальнейший, — сощурился, — Шаг. В развитии. Преемственности. Лу-учших традиций! Нашего прошлого. И дальнейшая… демонстрация! крепнущего единства! Армии и. Флота. С наро-одом! Так что все сделано… в по-олном согласии! С волей президента. Президе-ент — контроли-ирует — ситуа-ацию. — Он снова поднял палец и подержал его так с видом ребе, истолковавшего бедняку мудрость Господней программы относительно его горестных дел.

Озвучив таким образом текст своего пресс-секретаря с соседнего канала, он исчез.

— Так, — сказал Мознаим. — То, что мы здесь стоим в соответствии с волей президента — это хорошо. Но… как будет с жильем?

«Хорошо» означало, что у него оставалось еще пятнадцать тонн топливного мазута, который по случаю новой вечной стоянки можно благополучно загнать. «С жильем?» следовало понимать так, что борьба за квадратные метры вступила в новую фазу: хороший московский метр равняется небольшой петербургской комнате. Каковой комнаты ему как раз хватало для перманентной личной катастрофы.

Преимущества выпивки с утра давно исследованы. Утро и так вечера мудреней, а расширяющий сосуды и взбадривающий нервы алкоголь накладывает на перспективу еще цельного дня оптимизм приятных возможностей. Все только на работу, а нам уже хорошо.

Утренняя Тверская уже шумела вовсю, когда моряки вышли из бара в расположении духа, близком к геройскому. У края тротуара Шурка поднял руку. Первая машина проехала мимо, вторая вильнула и обдала грязным веером из-под колеса, а номером третьим цокала подковами по мостовой лошадь, впряженная в прогулочно-экскурсионную пролетку. Бородатый кучер в декоративном синем армяке натянул вожжи.

— Тпру-у, — сказал он. — Вам куда?

— Да нам машину, — с сомнением сказал Шурка.

— А какая разница? Сейчас везде пробки, машина быстрее не будет. А здесь город посмотрите, воздухом подышете, покурите спокойно. Закапает — фартук поднимем. Возьму как все.

Воздух состоял в основном из двуокисей углерода и серы и недогоревшего от плохой регулировки низкосортного бензина. Дышать им хотелось лишь в меру необходимости.

Но никто из троих никогда не ездил в конном экипаже — лишь иногда наблюдая эти музейные извозчичьи пролетки на улицах: в них было что-то от детского праздника и одновременно от шика небедных гуляк.

— Вообще-то нам на Пречистенскую набережную. Ближе к Храму, — колеблясь, сказал Ольховский.

— Сорок рублей устроит? Садитесь.

Не успели тронуться — заморосило. Под надвинутым кожаным тентом сделалось необыкновенно уютно. Это напоминало детское ощущение от пересиживания дождя в самодельном балагане. Только этот балаганчик покачивался и плыл над вонючими автомобилями.

— По бульвару поедем или через Манежную? — спросил извозчик.

— А как быстрее?

— А так на так выйдет. Вы не против, если я бороду сниму? Чешется после ночи.

Он стащил бороду вместе с усами, закрепленную на резинке под шляпой, и оказался интеллигентным человеком с усталым изжелта-серым лицом. Поскребся и удовлетворенно покряхтел.

Лишенное маскировки, теперь на его лице открылось выражение горького и неуверенного достоинства, которое в девяносто втором году навсегда приобрели бывшие работники умственного труда, каковой труд был не столько умственным, сколько необременительным и сносно оплачиваемым оплеванной соввластью. В соответствии с этим выражением, он недолго искал поводов к разговору.

— Порядок прибыли наводить, авроровцы? — спросил он с маневренной усмешкой, которую одинаково удобно и правильно обернуть как иронией над собеседником, так и солидарно взывающей к собеседнику иронией над предметом разговора.

— Почему вы решили, что мы с «Авроры»? — польщенно изумился Ольховский, стряхивая пепел с сигареты Неловко так, что его задуло ему в рукав. — Что, уже знаете?

— А что тут знать, — извозчик кивнул на матросов. — На лентах у вас что написано — или это внутривидовая мимикрия?

Я устал, подумал Ольховский. Черт, что такое мимикрия — приспособляемость? Чертов город с академиками на козлах.

— Вы раньше кем работали? — спросил он, и через пять минут проклял свою вежливость: у извозчика произошло недержание речи. Всю ночь он искал седоков и выслушивал их похвальбу, критику, деловой жаргон и поучения, а разговаривать с лошадью он считал литературным плагиатом ниже своего достоинства.

Он был биологом, он был доцентом, он принадлежал к боковой ветви рода Вавиловых, а теперь он работал в зоопарке, брал в почасовую аренду лошадь с повозкой, армяк и бороду купил на распродаже бутафории обанкротившегося театра, и если бы не спонсорство Greenpeace'a, подох бы с голоду вместе с семьей и лошадью, потому что овес нынче дорог, а от хлеба у лошади болит живот.