Михаил Веллер - Ноль часов

— Вот четыре дня назад катал ночью одних, в туалет мне понадобилось, у Белорусского вокзала остановил, я не могу как-то на тротуаре, знаете, мочиться, возвращаюсь, так они ведро у уборщицы взяли, водки туда налили, пивом развели и напоили. Она как рванет с места, ржет, еле остановил, а она встала тогда, головой мотает и плачет, вот такие слезы из глаз катятся. А они хохочут, вот, говорят, русская душа, или вскачь, или в слезы. Это что, люди, я вас спрашиваю? Ну что, можно с такими людьми жить?

— А что ж вы ночью работаете?

— А днем она занята.

— Чем?..

— А днем ее другой арендует, ветеринар. Он раньше меня устроился, так что мне только ночь осталась.

— Так она ж подохнет!

— Типун вам на язык, — сказал доцент-извозчик и перекрестился.

— АО чем зоопарк-то думает?

— А он с аренды, что я ему плачу, корм для животных покупает. Лошадей много, а львы дороги… им мясо нужно.

Ольховский вытянул из кармана шинели сложенный пополам красный пакет и посмотрел на него. Он собирался вскрыть его в каюте. Вскрывать секретный пакет с боевым приказом в баре не подобало. Как, впрочем, и на извозчике. Но выпив, продышавшись и придя в себя, он отметил совершенное нежелание гвоздить по целям Генштаба (или кого бы там ни было) в Москве — пусть сумасшедшем городе, но в сущности заслуживающем жалости. Кроме того, было ясно, что в этом случае он становится крайним, и его головой пожертвуют в первую очередь.

Он зубами оторвал угол необыкновенно плотной неподатливой бумаги и разодрал пакет по краю.

В нем оказалась сложенная в восемь раз карта Москвы, отпечатанная в одну краску четким угольным штрихом. Она пестрела красными значками. По верху крупным твердым почерком значилось:

«Схема минирования ключевых объектов г. Москва». Вкось левого угла — резолюция: «Утверждаю». В правом: «Ответственный». Подписи неразборчивы. Внизу стояла дата: #77 октября».

На приложенных одиннадцати листах шел перечень зданий, электростанций, водонапорных станций, радиостанций, железнодорожных станций, продовольственных складов и мостов. Против каждого пункта указывался расход взрывчатки.

Пожевав губами, Ольховский пробормотал:

— Ну, это уже слишком. — И откинулся на сиденье.

Шурка присвистнул.

— Ох да ни хуя себе… — протянул перегнувшийся Бохан, капая из носу на красный треугольничек у Большого театра.

Посовещались. Действительность превзошла их скромную мечту. Как часто бывает в военных верхах, им дали не тот приказ. Наказание должно было последовать как за невыполнение своего, так и за осведомленность о чужом. Выход?

«Слыхал я об этом… да не верил», — похлопал Ольховский по карте.

— Есть закон, — сказал Шурка. — Опасную информацию — сбрось. Тогда ты будешь уже никому не нужен.

— На телевидение надо, чтоб передали, — предложил Бохан.

Шурка захохотал. Ольховский поморщился.

— Извозчик! Гони в Думу!

— Точно! Там ор поднимут!

— Ксерокс надо снять на всякий случай!

— У них прямо там ксероксы должны быть.

— Вообще охренели — весь город взрывать…

У главного подъезда Думы в Охотном уже собралась обычная мелкая демонстрация — с парой невнятных лозунгов и неразборчивыми призывами. В дверях то и дело показывались два-три молодца в малиновых пиджаках: они выносили на руках очередного сопротивляющегося мужика. На «раз-два-три» его, качнув, по дуге пускали на тротуар. Дрыгнув лаптями, мужик шлепался, поднимался, ощупывая поясницу, и отходил отряхиваться в сторону, освобождая посадочную площадку для следующего. Иногда мужик случался дороден, в расчищенных сапогах и с ухоженной бородой; такого обычно спускали тычком взашей и пинком, и он шлепался на брюхо, а ближайший из демонстрантов подавал ему откатившийся картуз.

— И это вы называете демократическими выборами! — не слишком громко, с опаской, выкрикивал худой мужик в рваном зипуне, с медным крестом поверх.

Рядом стояла шаланда, набитая узлами и фанерными чемоданами; на груде пожитков сиял пузатый самовар и мокла канарейка в клетке.

— Парламентские фракции делят комитеты государственной безопасности, — тоном экскурсовода прокомментировал извозчик. — Ничего, мы с бокового входа заедем.

Малиновый амбал вынес, брезгливо кривясь, огромную фарфоровую вазу, расписанную китайскими драконами. Он подтащил ее к мусоровозу, приткнувшемуся за шаландой, и с натугой метнул. Ваза раскололась над разинутым ковшом, сполз бурый потек, запахло отвратительно и характерно.

— Ишь насрали депутаты, — добродушно усмехнулся извозчик.

Он чмокнул, дернул вожжой и свернул на Большую Дмитровку. С этой стороны здание чрезвычайно напоминало Зимний Дворец. Не то чтобы вовсе Зимний, но сходство было. Даже крыльцо с атлантами высилось дальше по фасаду.

— И жить еще в надежде до той поры, пока атланты небо держат на каменных руках, — сказал извозчик, превращаясь в доцента-шестидесятника. — Только они и не воруют — руки заняты. Как насчет шестидесяти рублей, командир? Все же крюк сделали.

Просторный дворцовый холл отблескивал зеркалами и мрамором. Секьюрити пасла вход и киоск с сэндвичами и глянцевыми журналами.

— Могу ли я видеть кого-нибудь из депутатов Думы? — обратился Ольховский к ближайшему охраннику.

— Можете, разумеется, ваше превосходительство, — отвечал тот, соединяя в стойке «смирно» почтительность с небрежностью бывалого служаки, — но не здесь.

— То есть?

— Здесь вас ожидает министр двора его сиятельство граф Фредерике. Позвольте проводить.

В голове у Ольховского зазвонила корабельная рында, и он осел на подхватившие его руки.

Сигнальный мостик, давно соединенный для оперативности с громкой трансляцией, объявил:

— Какая-то жуткая дура летит на нас! Товарищ старпом!!!

По закону подлости Колчак сидел в гальюне. Поскольку доклад требовал немедленного принятия решения, он скакнул к телефону, поддерживая одной рукой брюки, и заорал в трубку все, что мог пока сообразить к исполнению:

— Воспрепятствовать!!!

И, судорожно приводя себя в порядок, выскочил наверх. Наверху он увидел, что сигнальщик несколько погорячился, хотя зрелище было действительно эффектным. Из-за Боровицкой площади в прояснившемся голубом небе полз в их направлении громадный неуклюжий самолет. Шесть прозрачных пропеллерных дисков на округлых крыльях размахом с (казалось) футбольное поле отсвечивали солнечной пылью. Еще два пропеллера вращались над фюзеляжем с обоих концов приподнятой мотогондолы. Это восьмимоторное чудовище выглядело страшно и миролюбиво одновременно, как мог бы выглядеть раздобревший змей-горыныч в очках и галстуках, и слало с высоты мягкий приятный рокот синхронизированных двигателей, работающих на очищенном стооктановом бензине. Кроме размеров и архаичной конструкции, необычным в аэроплане был цвет — светло-алый, как отглаженный шелковый пионерский галстук из детства старпома. Снизу во всю ширь крыльев было выведено ностальгическим шрифтом архивных газет: «МАКС ГОРЬКИЙ».