Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести)

Я и сам ему не верил. Я часто сидел с ним после вечерний службы и слушал эти истории, изо всех сил пытаясь понять его горе. Я чувствовал только жалость.

«Они принимают меня за сумасшедшего», — шептал он, и слезы, точно капли воска, капали из его глаз.

Как-то раз я спросил его: «Почему тебя так заботит, чтобы люди тебе поверили? На твоем месте я бы не беспокоился, верят мне или нет…»

Он прикрыл глаза, как бы желая уйти в себя.

«Ты не понимаешь, — сказал он в отчаянии. — Вы не можете понять. Я спасся чудом. Я ухитрился вернуться сюда. Откуда у меня брались силы? Я хотел вернуться в Сигет, чтобы рассказать вам о моей гибели. Чтобы вы успели приготовиться, пока еще есть время. Жить? Моя жизнь больше не имеет для меня никакого смысла. Я одинок. Нет, я хотел вернуться и предупредить вас. И вот, видишь, никто меня не выслушал…»

Это было в конце 1942 года. Потом жизнь опять потекла своим чередом, как прежде. Лондонское радио, которое мы слушали каждый вечер, сообщало ободряющие новости: ежедневные бомбардировки Германии, Сталинград, подготовка второго фронта. А мы, сигетские евреи, ожидали лучших дней, которые, думалось, не за горами.

Я по-прежнему посвящал себя учению: днем — Талмуд, вечером — Кабала. Отец занимался своей коммерцией и делами общины. Приехал мой дедушка отпраздновать с нами Новый Год, а заодно побывать на службах знаменитого рабби из Борша.

Мать начала подумывать, что самое время подыскать подходящего молодого человека для Гильды.

Так прошел 1943 год.

Весна 1944 года. Хорошие новости с русского фронта, поражение Германии несомненно. Это только вопрос времени — месяцев, а может, недель.

Деревья стояли в цвету. Год как год, со своей весенней порой, своими помолвками, свадьбами, новорожденными.

Люди говорили: «Русская армия продвигается огромными шагами… Гитлер не сможет нам повредить, даже если захочет».

Да, мы еще сомневались, хочет ли он нас истребить.

Он собирается смести с лица Земли целый народ? Разве он сможет уничтожить население, разбросанное по многим странам? Столько миллионов! Каким образом? Да еще в середине двадцатого века!

Кроме того, людей интересовало все, что угодно: стратегия, дипломатия, политика, сионизм — но только не их собственная судьба.

Даже Моше Педель молчал, он устал говорить. Он слонялся по синагоге или бродил по улицам, глядя в землю, сгорбившись, стараясь ни с кем не встречаться глазами.

Даже тогда еще было возможно получить разрешение на эмиграцию в Палестину. Я предлагал отцу распродать имущество, закрыть дело и уехать.

«Я уже слишком стар, сынок», — отвечал он. «Слишком стар, чтобы строить новую жизнь. Слишком стар, чтобы опять начинать с нуля в такой далекой стране…»

Будапештское радио сообщило о приходе к власти фашистской партии. Хорти пришлось просить одного из нилашистских лидеров сформировать новое правительство.

Однако и это оказалось недостаточно, чтобы насторожить нас. Разумеется, мы слыхали про фашистов, но они оставались для нас чистой абстракцией. Произошла всего-навсего смена администрации.

Последующие дни принесли более тревожную весть: с разрешения правительства германские войска вступили на территорию Венгрии.

То здесь, то там вспыхивал страх. Один из наших друзей, Беркович, только что вернувшейся из столицы, рассказывал: «В Будапеште евреи живут в атмосфере ужаса и террора. Каждый день случаются антисемитские выходки, на улицах, в поездах. Фашисты нападают на еврейские магазины и синагоги. Ситуация становится серьезной».

Это известие распространилось по Сигету, словно пожар, вскоре оно было у всех ка устах. Но ненадолго. Оптимизм возродился быстро.

«Немцы дальше не пойдут, они остановятся в Будапеште. На то есть стратегические и политические причины…»

Не прошло и трех дней, как немецкие военные грузовики появились на наших улицах. Страшно. Немецкие солдаты — в своих стальных касках, и их эмблема — мертвая голова.

Тем не менее, наше первое впечатление от немцев было довольно обнадеживающим. Офицеры разместились по частным квартирам, в том числе и в еврейских домах. С хозяевами держались сухо, но вежливо. Никогда не требовали невозможного, воздерживались от неприятных высказываний и, при случае, даже улыбались хозяйке дома. Один немецкий офицер поселился в доме напротив нас и занял комнату семейства Кан. Говорили, что он обаятельный человек — спокойный, приятный, вежливый и симпатичный. Через три дня он преподнес мадам Кан коробку шоколада. Оптимисты ликовали.

«Ага, вот видите? Ну, что мы вам говорили? А вы нам не верили. Вот вам и вашинемцы! Что вы о них скажете? Где же их знаменитая жестокость?»

Немцы уже стояли в городе, фашисты уже пришли к власти, уже произнесен был приговор, а сигетские евреи по-прежнему улыбались.

Пасхальная неделя. Погода держалась чудесная. Моя мама суетилась на кухне. Синагоги больше не работали. Мы собирались по частным домам: немцев раздражать не следовало. Квартира каждого рабби превращалась в молельню.

Мы пили, мы ели, мы пели. Библия повелевает нам веселиться в течение семи праздничных дней, быть счастливыми. Но на сердце у нас было другое. Уже несколько дней наши сердца бились и замирали страхом. Мы мечтали, чтобы праздник, наконец, кончился, чтобы не нужно было больше ломать эту комедию.

На седьмой день Пасхи занавес поднялся. Немцы арестовали руководство еврейской общины. С этой минуты все пошло очень быстро. Скачка навстречу смерти началась.

Первый шаг: в течение трех дней евреям запрещено выходить из домов — под страхом смерти.

Моше Педель примчался к нам «Я предупреждал вас», — крикнул он моему отцу и, не дожидаясь ответа, выбежал вон.

В тот же день во все еврейские дома на нашей улице ворвалась венгерская полиция. Отныне евреям запрещалось хранить дома золото, бриллианты и вообще что-либо ценное. Все надлежало сдать властям — под страхом смерти. Отец спустился в подвал и закопал наши сбережения.

Дома моя мать продолжала заниматься своими повседневными делами. Временами она замирала на месте и молча смотрела на нас.

Через три дня вышел новый приказ: каждый еврей должен носить желтую звезду.

Несколько уважаемых членов общины пришли к моему отцу (у него были связи с высокопоставленными чинами венгерской полиции) спросить, как он оценивает ситуацию. Отец не считал ее такой уж мрачной, а может, он не хотел обескураживать других и сыпать соль на их раны: «Желтая звезда? Хорошо, ну и что из этого? Вы не умрете от нее…» (Бедный папа! Отчего же ты умер?)

Но уже издавались новые приказы. Нам больше не разрешалось входить в ресторан и кафе, ездить по железной дороге, посещать синагогу, появляться на улицах после шести часов вечера.