Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести)

— Что случилось? — спросил я с бьющимся сердцем.

— Ничего, — ответила она. Ее голос доносился из другого мира. — Ничего. Иди сюда. Давай ляжем.

Внезапно она поднесла руку к губам. Ее лицо побледнело, словно жизнь покинула его.

— Что случилось с тобой? Скажи что-нибудь!

Она не отвечала. Прижав руку ко рту, она смотрола сквозь меня, будто я был прозрачен. Ее глаза были сухи, как у слепого ребенка.

— Я тебя обидел? — спросил я.

Она меня не слышала.

— Хочешь, я уйду?

Она была далеко, в таком убежище, куда чужие не допускались. Мне оставалось только ждать снаружи. Я понял, что поцеловав ее, я привел в действие какой-то неведомый механизм.

— Скажи мне что-нибудь! — умолял я ее.

Моя мольба не достигала ее. Она казалась безумной, одержимой. «Может быть, я жил только ради этой встречи», — подумал я. Ради встречи с проституткой, которая хранит в себе печать невинности, подобно сумасшедшим, которые в разгар своего безумия проявляют признаки рассудка.

Так продолжалось несколько минут. Затем она словно проснулась, ее руки опустились. Усталая и бесконечно печальная улыбка озарила ее лицо.

— Прости меня, — мягко скачала она. Я все испортила. Извини, это било глупо с моей стороны.

Она начала раздеваться, но мне уже не хотелось ложиться с ней в постель. Теперь я хотел только понять ее.

— Подожди, — сказал я, — давай поговорим.

— Ты не хочешь спать со мной? — спросила она встревоженно.

— Потом, — заверил я ее, — давай сначала немного поговорим.

— О чем ты хочешь поговорить?

— О тебе.

— Что ты хочешь спросить?

Она машинально расстегнула юбку.

— Кто ты?

— Девка. Такая же девка, как и другие.

— Нет, — возразил я, — ты не такая, как другие.

Она сбросила юбку на пол и теперь расстегивала блузку.

— Откуда ты знаешь? — спросила она.

— Интуиция, наверное — сказал я смущенно.

Она осталась только в черном бюстгальтере и трусиках. Медленно она растянулась на постели. Я присел рядом с ней.

— Кто ты? — снова спросил я.

— Я уже тебе сказала. Девка, такая же, как другие.

Я бессознательно гладил ее по голове.

— Как тебя зовут?

— Неважно.

— Как тебя зовут?

— Сара.

Привычная печаль охватила меня.

— Сара, — сказал я. — Красивое имя.

— Мне оно не нравится.

— Почему?

— Иногда оно пугает меня.

— Мне нравится это имя, — сказал я. — Так звали мою мать.

— Где она?

Я все еще гладил ее волосы. На сердце у меня стало тяжело. Сказать ей? Я не мог произнести простые, такие простые слова: «Моя мать умерла».

— Моя мать умерла, — сказал я, наконец.

— Моя тоже.

Молчание. Я думал о моей матери. Если бы она увидела меня сейчас… Она бы спросила:

Кто эта девушка?

Моя жена, — сказал бы я.

А как ее зовут?

Сара, мама.

Сара?

Да, мама. Сара.

Ты что, с ума сошел? Ты забыл, что меня тоже зовут Сара?

Нет, мама. Я не забыл.

Значит, ты забыл, что мужчина не имеет права жениться на женщине, которая носит то же имя, что и его мать? Ты забыл, что это приносит несчастье? Что мать умирает из-за этого?

Нет, мама. Я не забыл. Но ты не можешь еще раз умереть. Ты уже умерла.

Ты прав… Я умерла…

— Ты действительно хочешь узнать?

Голос Сары вернул меня на землю. Она глядела прямо перед собой, словно смотрела сквозь стены, годы и воспоминания, чтобы добраться до первоисточника. Там небо прикасается к земле, и жизнь призывает любить. Сара задавала мне этот вопрос так, как будто именно я сотворил мир.

— Ты действительно хочешь узнать, кто я?

Ее голос стал жестким, безжалостным.

— Конечно, — ответил я, скрывая страх.

— Раз так…

Временами я проклинаю себя. Мне не следовало слушать. Я должен был убежать. Слушать рассказ при таких обстоятельствах, все равно, что играть в нем роль, принимать ту или другую сторону, говорить «да» или «нет», идти тем или иным путем. С этого момента начинается «раньше» и «потом». И даже попытка забыть превращается в трусливое соучастие.

Мне следовало убежать или заткнуть уши. Или подумать о чем-нибудь другом. Я должен был закричать, запеть, поцеловать ее в губы, тогда она перестала бы говорить. Я должен был переспать с ней, сказать, что я люблю ее. Все, что угодно, только бы она перестала говорить.

Я не сделал ничего. Я сидел на краю постели, рядом с полураздетой женщиной, и слушал ее рассказ. Мои пальцы сдавливали мне горло, словно тиски.

Теперь, всякий раз, когда я думаю о Саре, я проклинаю себя, и проклинаю тех, кто не думает о ней в те минуты, когда она раздевается. Ее загадочное лицо напоминало лицо больного ребенка. Она глядела прямо перед собой, в ее глазах не было страха. Она пронизывала взглядом стены, будто различала за ними хаос, предшествовавший сотворению мира.

Я думаю о ней и проклинаю себя, также как я проклинаю историю, сделавшую нас такими, какие мы есть — мы стали источником проклятия. Я проклинаю историю, которая заслуживает смерти и разрушения. Каждый, кто выслушает Сару и не изменится, кто войдет в ее мир и не создаст новых богов и новую веру, заслуживает смерти и уничтожения. Только Сара имеет право решать, где добро и где зло, право отличать истину от того, что принимает облик истины.

А я сидел рядом с ней, полуобнаженной, и слушал. Каждое слово стягивало тиски, я был готов удушить себя.

Мне следовало уйти, быстро-быстро. Я должен был убежать, едва она открыла рот, как только я заметил первые признаки беды.

Я остался. Что-то удерживало меня. Я хотел страдать вместе с ней, испытать те же мучения, что и она. Я также понимал, что она собирается унизить себя. Возможно, это помешало мне уйти.

Я хотел разделить с ней ее унижение, я надеялся, что ее унижение коснется и меня.

Она говорила, а я молча слушал. Иногда мне, словно зверю, хотелось завыть.

Сара говорила ровным монотонным голосом, останавливаясь лишь для того, чтобы молчание дорисовало образ, который слова были бессильны изобразить. Ее рассказ будто прорвал тайную плотину в моей душе.

Я знал, что в концлагерях были такие, как Сара. Я никогда не встречал их, хотя слышал о них. Я не знал, что их лица подобны лицам больных детей. Мне в голову не приходило, что однажды я поцелую одну из них в губы.

Двенадцатилетняя. Ей было двенадцать лет, когда ее разлучили с родителями и отправили к специальный барак. В этот барак ходили развлекаться лагерные офицеры. Ей сохранили жизнь, потому что некоторым немецким офицерам нравились девочки ее возраста. Им нравилось спать с такими девочками. Внезапно она обратила ко мне взгляд своих потемневших глаз: в них все еще был Бог. Бог хаоса и бессилия. Бог, который мучает двенадцатилетних девочек.

— Ты когда-нибудь спал с двенадцатилетней? — спросила она меня.