Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

Муж воспринял новость иначе. Прочтя письмо, он пустился кружить по кабинету, сшибать мебель. Снова накатили угрызения, у него это приступами, как малярия: «А лес, господи, что я скажу брату о лесе?» Как всегда, он бросился к падре Авелу изливать душу и излил ее с такой откровенностью, что падре Авел на этот раз решился послать за доной Празерес, предупредить. Тайна исповеди при этом не пострадала: сказанное духовному отцу в исповедальне — все равно что на ухо мертвому, как говорится, память священника — могила… Но в конце концов он нашел способ поднять деликатную тему, окутав ее сначала осторожными экивоками, как бы слегка касаясь предмета, а кончил тем, что пошел напрямик, и дело оказалось в том, что: «Сень… сеньоре грозят неприятности. Неподобающие публичные декларации, дона Празерес, вроде той исповеди, которую сеньор уже сделал пономарю, прежде чем обратиться ко мне; конечно, я позвал Антунеса и велел ему молчать обо всем, но это может повториться там, где мое влияние бессильно». — «Исповедь Антунесу, падре Авель?» — «Вот именно, Антунесу, я сижу в воровстве по самые уши, что-то в этом роде, Антунес нашел все это очень смешным, но если семя бросить в землю, оно когда-нибудь прорастет». Падре медленно провел рукой по лбу и позволил себе совет: «Дело обстоит таким образом, что не мешало бы проконсультироваться с доктором Нето… Конечно, может быть, все это и пройдет, правда, доктор Нето всегда как будто не очень доверял его душевному равновесию…» Доктор Нето заявил: «Усталость, нервное истощение, колесо соскочило с оси, одним словом, ключ к этой загадке — отдых, отдых и отдых». (Пустые слова, ему-то было известно, что чета Силвестре живет в аду, какой отдых в аду.) На всякий случай он прописал бромиды.

К вечеру она сообщила диагноз падре Авелу, и его решение было: «Не выказывайте ему недоверия и самое главное не давайте вырваться какому-нибудь неосторожному признанию. Не спускайте с него глаз, дона Празерес».

Она не спускала с него глаз! «Нет, ни за что, неосторожные признания компрометируют и меня, его жену, жену сумасшедшего, который только и знает, что бегает каяться по углам, перед первым встречным (перед пономарем Антунесом), выплескивает грязь, которой забита его голова. Слава богу еще, что всевышнее милосердие взяло тебя, дон Фернандо Эгас Пессоа де Алва Саншо, мой отец, слава богу, тебе не пришлось увидеть, как мне, твоей дочери, перемывают косточки уличные газетчики и погонщики мулов: вон идет жена Силвестре, вора, — это ведь каждый, кто хочешь, может сказать теперь».

Она следила за ним, но однажды, когда он лежал, растянувшись на кушетке в кабинете, она отвернулась на минутку, отошла на два шага, на кухню, — ей хотелось попробовать приготовить испанские фрикадельки, — вернулась: где он? Обежала весь дом: Алваро, Алваро. Послала узнать в церковь, в магазин. Нигде его не было. Спустилась во двор: «Заложи коляску, Жасинто». И они выехали. Это было унизительно расспрашивать по дороге о беглом муже. Рыжий останавливал каждого, кто попадался, и наконец, уже на городском шоссе, узнали, где он. Теперь они едут обратно, лошадь медленно ступает по грязи… «Это в моем прошлом вязнут ее подковы».

Они еще ехали. Дождь перестал, похолодало. Она закутала горло шалью, ну вот, опять от сырости сел голос, и без того хриплый, а теперь хоть не раскрывай рта. Тепло, только тепло могло помочь ей заговорить. Она перенеслась мыслью в Монтоуро, в залу: очаг, сосновые чурки пылают, рассыпаются головешками на раскаленные кирпичи, большая керосиновая лампа, и женщины, склоненные над вязаньем, медлительные беседы. И она, которая терпеть не могла этого вечернего оцепенения перед огнем, теперь желала его всем сердцем: ах, только бы поскорей очутиться на плетеном стуле и слушать, слушать, как потрескивают дрова.

Лошадь споткнулась, почти уткнувшись мордой в дорогу, и рыжий настойчиво повторил:

— Она хромает, я говорил.

— Пусть идет, — отвечал Алваро Силвестре из глубины забытья, в которое впадают обычно толстяки в дороге.

Некоторые вещи, — она и сама не знала какие, почему и когда, — вдруг вызывали в ней старый огонь, тлеющий под пеплом до первого ветра. Какие-то слова, само существование мужа могли вдруг ударить в дремлющий этот огонь, и он вспыхивал, как сейчас, как всегда, неожиданно для нее самой, и она, только что мечтавшая о тепле и покое, крикнула кучеру:

— Как, пусть идет? Стоп, Жасинто, остановись сейчас же! Поди посмотри, что там с ней? — И прибавила в сторону Алваро Силвестре: — Мучить животное не позволю, нет.

Рыжий спрыгнул на землю, довольный, что может помочь лошади. Осмотрел хромавшую ногу и сказал:

— У нее кровь хлещет из коленки. Скорее всего поскользнулась на щебенке в ухабе, вон как рассадила шкуру.

Он быстро скинул куртку, вытянул подол рубахи, закусил зубами и оторвал длинную полосу. Крепко-накрепко перетянул ногу лошади чуть выше колена, чтобы остановить кровь и не помешать ей идти, ободряюще шлепнул ее по крупу, и они поехали дальше; дона Мария дос Празерес то и дело повторяла:

— Осторожно, Жасинто. Даже если тебе прикажут содрать с нее шкуру живьем, не делай этого.

Парень на козлах давился от смеха: понятно, она нарочно, чтобы слышал этот подлец. Подлец между тем не слышал, пеший переход от Монтоуро до города, унижение, которое она заставила его пережить в кабинете Медейроса, доконали его: «Бесись одна, я тебе не помощник, я кончен». Скверно, что коляска так долго плетется по грязи. Ямы, остановки, конца нет. Он закрыл глаза, пусть рычит за милую душу. Отвечать, зачем? Дремота заботливо уводила его мысли в самый укромный уголок головы, где ничто не могло их потревожить. Он засыпал. «Можешь кусать меня сколько угодно, на здоровье». Ему было довольно смежить веки, зажмуриться крепко, еще крепче, до того, что глаза слиплись совсем и он переставал слышать. Медленно погружался в свою усталость. Дремал. И в то самое время как Алваро Силвестре таким вот образом ускользал в сон, в ней разгорался пожар. «Значит, ему все равно, посмотрите на него, он, видите ли, выше, выше усталости, которую я испытываю из-за него, выше этой грязи, которая заставляет меня надрываться в такую погоду. Его превосходительство изволит дремать, какое дремать, его превосходительство дрыхнет, и ему плевать на то, что я говорю, на то, что ранена лошадь, на глупость этой поездки, которой не видно конца, плевать ему на весь свет. Я бегу за ним, как за собственным сыном, а Силвестре, отпрыск знаменитых Силвестре из Монтоуро, не желает даже знать этого. Я тащу его домой на собственной спине, как узел какой-нибудь, а Силвестре, Силвестре, который только что каялся, уверяя, что жизнь ему не мила из-за того, что он вор или бог знает что еще, храпит уже целую вечность, и целая вечность, как я слушаю этот храп. Я хожу на цыпочках вокруг него, я берегу его нервы; да развались коляска на этих ухабах, Силвестре и ухом не поведет. Силвестре покупает лошадей ни рыба ни мясо, откапывает кучеров под стать лошадям и храпит при этом в свое удовольствие, но довольно, о боже, довольно».