Стефано Бенни - Девушка в тюрбане

В эти дни солнце, долго продержавшись на ясной, сияющей грани равноденствия, стало заходить раньше.

В одной рыбацкой деревушке на севере Шотландии или на севере Франции жил старик, который знал о двух своих прежних жизнях, помнил по крайней мере два воплощения из всех, какие принимала его душа.

Некогда был он лососем, пересекал океаны, изведал борьбу за придонные воды со спрутами и кашалотами, видел, как прыгают летучие рыбы среди светящихся водорослей, как мигрируют мириады медуз, огромных, точно зонтики, что рассекают пелену планктона, неся на спине треску, отбившуюся от косяка и разомлевшую в теплом воздухе. Встречались ему обломки погибших кораблей, обглоданные, безглазые трупы потерпевших крушение, холодные течения, яростные волны. Если глядеть снизу, штормовые волны подобны вулканам из сновидений, колокольням, которые бесконечно вырастают над головой, пока не взорвутся, распадаясь, рассыпаясь во все стороны.

Повидал он разные берега: и песчаные, и покрытые джунглями, и скалистые, и каменистые, повидал и родники пресной воды и наконец, повинуясь самой сильной своей страсти, нашел широкое устье, куда можно было заплыть, реку, вверх по которой можно было подниматься до самых истоков, бескрайние цветущие берега, плавное течение, обросшие зеленым мхом нагромождения утесов, падающие на воду тени деревьев, все более и более высоких.

А в другой своей жизни он был морским орлом, огромной хищной птицей, которая камнем падает на косяки рыб и истребляет их.

И потому он помнил воздушные пируэты, вращения, хищные приводнения, хищную точность, гибкость, неудержимость полета.

Взгляд его был наполнен белоснежными облаками над белопенным морем и качающимися на волнах суденышками еще тогда, когда он и знать не знал, что такое «облака» и «суденышки», кто их создал, в чем их назначение.

Он вспоминал необитаемые острова, сплошь покрытые осколками раковин и высохшими губками, зубчатые скалы цвета ржавчины, бесконечные галереи света, тянущиеся между горизонтом и берегом.

И, наконец, он помнил беспощадную охоту, появление лососей и стремительное падение на них, меткий, пронзающий удар, затем медленный взлет с зажатой в клюве добычей.

Морские орлы самые закоренелые, самые безжалостные враги лососей, обреченных блуждать по морям. А этот старик побывал и тем и другим, он помнил это, в одну свою жизнь он был жертвой, в другую — истребителем; и знал, что морской орел и лосось все еще живут в нем, слишком хорошо он помнил сны водных глубин и сны воздуха, извечно враждующие друг с другом.

Узенькая улочка, вьющаяся среди тесно сгрудившихся заброшенных домов, выводила на вершину холма: из густой зеленоватой тени вы вдруг выходили на яркий свет прямо перед разрушенной церковью.

Внезапный яркий свет — и впереди фасад церкви, удлиненный, стройный, парящий в воздухе, словно расписной ажурный экран, заслоняющий небо. Фасад с портиком, опиравшимся на две колонны, боковые стены с зияющими проломами, апсида — вот и все, что осталось от церкви. Она была без крыши, открыта воздуху, нескончаемым горным ветрам, солнцу, которое там, наверху, излучает ровный, широко разливающийся свет.

Недалеко от церкви, над холмами, что отступают, уменьшаются и тают, сливаясь, у горизонта, у раскаленной солнцем мглистой полосы, которая могла бы быть морем, стояла хижина. Она показалась нам бедным, обманутым стражем, приютившимся у развалин чего-то такого, что уже не стоит охранять.

11 октября

Этим утром над морем был туман, душный, гнетущий туман, он ширился неуклонно, но так медленно, что казался неподвижным; от этой кажущейся неподвижности кругом наступило томительное оцепенение; граница между морем и небом стала неразличимой, ее заволокли огромные столбы грязного дыма .

Я думал, шторм уже кончился.

Однако неизвестно откуда взявшийся луч света хлестнул по верхушкам олив и пальм, и вдруг, быстрее, чем я пишу эти слова, морская лазурь снова явила свое великолепие до самой линии горизонта.

Волны одна за другой бегут к берегу, словно состязаясь на огромной, бескрайней гаревой дорожке.

Мы вошли в церковь через среднюю дверь. У стен были два алтаря из выветрившегося камня, скрюченные, как от огня, местами замшелые; на одном еще можно было различить барельеф: ковчег святых даров в виде солнца с короткими твердыми лучами и ветвями винограда вокруг.

Повсюду выросла трава: там, где были нефы, и там, где были амвоны, ниши со статуями святых. Там, где возвышались развалины главного алтаря, буйно разрослись папоротник, крапива, вереск, пышная высокая ромашка, и надо всем этим, словно в насмешку, торчал крест из двух сучьев, скрепленных проволокой. А от стены до стены росла чахлая, редкая травка, совсем как снаружи, на лужайке.

Все это запустение не пугало нас, не причиняло нам боли, церковь в общем не казалась нам оскверненной. Через проломы в боковых стенах проникал ветер; в обширное отверстие вверху, где уже и следов не осталось от церковного свода, могли проникать облака и солнце, луна и дождь, там, где были нефы, поднялась трава, и целые заросли, волнуемые ветром, то слегка касались остатков главного алтаря, то накрывали их.

Вышли мы из церкви через пролом в стене. И обнаружили за ним колонны: они выстроились в ряд, невысокие, из серого камня, тонкие, ничуть не величественные.

На одной из капителей, больше других разрушенной ветром и дождем, можно было различить только две толстые лапы, перепончатые, как у лебедя, но с кошачьими когтями, принадлежавшие какому-нибудь фантастическому древнему зверю, может быть грифону.

Рядом на другой, изящной, изъеденной временем капители с барельефа смотрело лицо.

Раньше мы его не видели. Хотя в предыдущие годы уже бывали вдвоем в самой верхней точке разрушенного городка и помнили хрупкие колонны, выстроившиеся в ряд перед боковой стеной церкви. А этого лица на капители не помнили.

У него были удлиненные полузакрытые глаза, тонкий нос и широкие круглые ноздри; тонкогубый рот, остроконечные усы, симметрично свешивающиеся с двух сторон чуть ниже подбородка. Мы не могли понять, был ли на нем головной убор, какое-то неизвестное ритуальное украшение, или это были просто пышные волосы, перехваченные на лбу повязкой.

Взгляд его сразу же показался нам пустым и устремленным в никуда. Это было лицо, и у лица был взгляд. Но он не выражал ни радости, ни величия, ни сострадания, ни гордыни, ни хитроумия, ни покорности. Я не мог в нем прочесть ничего. Это не был взгляд греческой статуи: беломраморный, без зрачка, но ощутимый; не был это и твердый удовлетворенный взгляд римлянина. Это лицо глядело из камня с улыбкой, но улыбка его была мрачная и угрюмая, непостижимая уму; глядело с выражением жестокости, но жестокость эта была отстраненная, не сознающая себя; и ощущение удаленности, которое оно вызывало у нас, было такое же, какое возникает во время бесконечно долгого сна и длинного сновидения, при виде травы, выросшей под алтарями, и звезд в зените.