Стефано Бенни - Девушка в тюрбане

— Мне бы... — нерешительно начал он, но она тут же прервала его:

— Извините, мессер, я пойду впереди, слуги уже отнесли ваши вещи наверх, — и направилась к лестнице, ведущей в комнаты.

Ван Рейк, обезоруженный ее королевским достоинством, послушно последовал за нею; все ее движения, похоже, были строго рассчитаны, но по лестнице она поднималась с неожиданной легкостью и изяществом. Она остановилась перед массивной дверью, открыла ее и шагнула в сторону, пропуская гостя; в просторной комнате стояла широкая, только что застеленная кровать, простыни еще хранили следы складок, дверь напротив кровати открывалась в небольшой кабинет, там и был аккуратно сложен багаж мессера Бернхарда.

— Как только вам понадобится моя помощь, позвоните, — она указала на шнурок сонетки, — а сейчас, если я не могу более быть вам полезна, позвольте мне удалиться...

Оставшись один, Бернхард посмотрел вокруг: мебели мало, но комната не выглядит пустой; он беспокойно зашагал из угла в угол, никак не удавалось унять мысли, а глаза продолжали жадно впитывать окружающее. В конце концов он стал у окна, смотревшего на западную часть парка, внизу над канавой деревянный мостик, за ним — широкая утрамбованная аллея, совершенно пустынная.

О багаже он вспомнил немного спустя и прежде всего поднял с полу драгоценный сверток, который положил туда собственной рукой, и перенес его на кровать. От нетерпения у него дрожали пальцы, и это мешало развязывать узлы.

Картина показалась ему более блеклой, чем помнилась, она хранила краски Голландии и вернула его ко всему тому, что слегка стерлось из памяти за время путешествия. Он подумал, что сегодня вечером попросит у хозяина разрешения пораньше уединиться в своей комнате и наконец напишет жене; картина лежала на постели, яркий полуденный свет коварно и враждебно играл на ней, словно стремясь подчеркнуть печальную бледность полотна, которой в Голландии, при неярком свете в своей комнате, ван Рейк не замечал.

Впервые после стольких дней плаванья он отдыхал на твердой земле, и все путешествие казалось ему теперь одним бесцветным, лишенным событий днем, чередованьем сна и бодрствования; ничего не произошло и по дороге в замок. Он подумал, что, вероятно, лучше написать Мириам завтра: сегодня и поведать не о чем.

Ван Рейк с большим трудом стянул сапоги, снял кафтан, расстегнул воротник, чувствуя, что обливается липким холодным потом. Мертвая тишина вокруг не успокаивала, а скорее пробуждала тревогу, в глубоком безмолвии дома шаги и те звучали бы настораживающе; Бернхард напряженно прислушивался. Он лег на постель, чувствуя себя как на иголках (однако щедрый хозяин обходится с ним необычайно деликатно!), и все же глаза слипались, дремота одолевала его, вопреки отчаянному сопротивлению.

Да ведь никто сюда не войдет, подумал купец уже в полусне.

То, что представлялось кратким забытьем, на самом деле было глубоким многочасовым тяжелым сном, из которого его вывел поначалу приглушенный, как далекое эхо, но постепенно приближавшийся и все более настойчивый стук в дверь. Он поспешно отозвался, сел на кровати, спросонок едва различая в полумраке очертания предметов; из распахнутого окна тянуло вечерней сыростью.

— Мой господин ждет вас, сударь, можете спуститься, когда вам будет угодно. Он обеспокоен тем, как вы себя чувствуете. — Бесстрастный суровый голос домоправительницы казался призрачным, ему стоило умственного напряжения вникнуть в смысл ее слов.

Тяжело дыша, он ответил;

— Я сейчас, мне нужно только...

— Когда вам будет угодно, мессер. — И шаги в коридоре стихли.

Он не знал, где искать свечу, и с трудом ориентировался в темной комнате. Нельзя быть неучтивым с хозяином, думал он, меня и так долго ждали. Бернхарду случалось даже в самых безобидных ситуациях (а это как раз была такая) чувствовать себя преступником, пойманным с поличным, или ребенком, застигнутым врасплох на озорстве, и он тогда страшно смущался и нервничал. Он нащупал свои вещи, натянул один сапог, в спешке задел разутой ногой раму картины и тотчас вспомнил, что она прикрыта лишь кое-как; опустившись на колени возле кресла, он все так же на ощупь поднял с полу темную ткань, в которую запеленывал полотно, и попытался снова обернуть его и завязать шнурами, найденными рядом; наконец ему удалось пристроить сверток на кресле. После этого он натянул второй сапог и открыл дверь: коридор и лестница были озарены розоватым светом канделябров.

Когда ван Рейк спустился в залу на первом этаже, господин Херфёльге, сидя в одиночестве, ждал его.

— Вот вы какой... — Радушная улыбка старика смутила Бернхарда, и он стал робко извиняться за досадное опоздание.

— Молодые люди спят слаще нас, стариков, и мне не следовало тревожить вас, так что виноват я. — Произнося эти фразы формальной вежливости, хозяин дома спокойно и ласково разглядывал гостя. Затем он пригласил его сесть и расспросил о путешествии, о Голландии, о жене и о доме. Ни словом не обмолвился он о поводе их встречи, о картине, которую Бернхард, наскоро завернув, оставил наверху в кресле.

Ван Рейк не хотел открыто рассматривать хозяина, во время беседы взгляд его скользил по убранству залы, лишь изредка задерживаясь на господине Херфёльге, который, покончив с расспросами, теперь рассказывает гостю, что с нетерпением ждал его и намеренно послал слугу в порт, чтобы располагать точными сведениями о прибытии судна. Он сожалел, что именно в этот день неотложные дела вынудили его отправиться в деревню и никто из семьи не встретил гостя.

— Я говорю, никто из семьи, а по существу, нас давным-давно только двое: я и моя дочь. — И, отвечая на вопросительный взгляд ван Рейка, он добавил: — Я познакомлю вас с ней, чуть позже, за ужином.

Внимание гостя привлекли не столько слова, сколько руки старика: белые, тонкие, они заворожили Бернхарда своим прямо-таки античным изяществом. Он любовался ими со всем восторгом ценителя искусств.

— Обещанную картину я привез, но весьма теперь сожалею, что так неумеренно превозносил ее достоинства и заставил вас ждать от нее слишком многого. Вероятно, господин Херфёльге, вы сочтете меня скверным коммерсантом. Каюсь, мое суждение было чересчур поспешным. — Ван Рейк улыбнулся, словно извиняясь и оправдываясь.

Старик Херфёльге не прерывал его, как не прерывают тех, кто изливает свою сокровенную боль, и Бернхард продолжал все тем же виноватым, смущенным тоном, пока не выговорился и не умолк, выжидательно глядя на датчанина.

— У нас достаточно времени, мессер, вы ведь не слишком торопитесь в Схевенинген, жена ваша разрешится от бремени еще не скоро. Мне бы хотелось, чтобы вы отдохнули и завтра, а потом займемся нашим делом, во всем, друг мой, нужна неторопливость и терпение. Я не спросил, как вам понравились комнаты, удобны ли они? Вы ведь некоторое время поживете у нас, не так ли? Здесь вы должны чувствовать себя как дома.