Поль Фурнель - Маленькие девочки дышат тем же воздухом, что и мы

— Ну, что, дедуля, хочешь знать, что я смотрела по телевизору вчера вечером?

Задавая вопрос, она повысила голос в конце предложения, как это делает учительница, когда ждет правильный ответ. Ответа не было, но Тереза его и не ждала. Она щелкнула языком и поднесла свою руку ладонью вверх почти к самому носу старика.

— Так вот, можешь мне не верить, но я смотрела фильм для взрослых, настоящий фильм. Мадлену тетка отправила спать, сказала ей, что она слишком мала, а мне сказала, что я могу остаться, если хочу. Мадлена показала мне язык, но я посмотрела фильм до конца и даже не заснула.

Старик шмыгнул носом.

— Рассказать, о чем фильм?

Он вытер нос тыльной стороной руки и весь задрожал, затрясся, от чего еще глубже провалился в слишком просторный шерстяной жилет.

— Это история одной очень красивой и очень хорошей маленькой девочки, у которой есть мама, которая очень несчастная из-за папы, который очень плохой и очень злой. Вечером, когда все спят, она спускается совсем одна в подвал, а у нее — ни фонарика, ничего, и находит тайную коробочку, а там внутри — совсем белый яд. Она возвращается, а на следующий день подсыпает его в молоко этому плохому дядьке. Он и вправду некрасивый, ее папа — с таким большим носом и большими щеками, и, при том, старый-престарый. Значит, он умирает, и она очень довольна, но потом...

Дедушка чихнул. Тереза отодвинулась. Он высморкался в свой серый шарф и провел правой рукой по редким седым волосам.

— Ну и чихаешь же ты, старина!

Тереза вытерла себе щеку.

— Я продолжаю историю: потом, значит, умирает ее мама, и она остается со своей старшей сестрой и своей теткой, которая расчесывает ей волосы в ванной, но она к ней тоже придирается, и тогда она хочет ее убить, потому что она тоже нехорошая...

Она прервала рассказ, чтобы запахнуть ему полы куртки и поднять воротник.

— Подожди...

Затем она стянула два конца шарфа и связала их вместе. Старик перенес процедуру, не проявляя ни малейшего интереса.

— На тебе столько свитеров, и тебе еще холодно!

Она застегнула на его рубашке последнюю пуговицу, которую он тут же расстегнул.

— Значит, она возвращается за коробочкой с ядом, но я тебе всего не рассказываю, потому что ты дрожишь от холода, и она ей тоже его подсыпает... Весь конец я тебе не рассказываю, потому что конец рассказывать нельзя, но все получилось, действительно, здорово, и маленькая девочка победила... А я даже не заснула.

Старик чуть-чуть подвинулся, чтобы почесать себе ляжку, его рот раскрылся пошире, и воздух еще сильнее засвистел между вставными зубами.

— У тебя на кончике носа капля. Утрись своим платком.

Старик даже не пошевелился, и она сделала это сама.

— Если хочешь знать, я очень довольна, что посмотрела фильм для взрослых, но, думаю, что тетя поступила не очень правильно; она не должна была разрешать мне его смотреть, потому что теперь я полюбила смерть.

Кароль на них надеялась, она их ждала, она их высматривала, а они появились сразу, слишком быстро, слишком большие и всего за несколько недель до намеченной даты ее первого причастия.

Теперь они у нее были.

Отныне Кароль была настоящей девушкой с лицом утомленного ангела, хрупкими плечами и грудями, такими набухшими, такими новыми и такими тяжелыми, что так и хотелось протянуть руки, чтобы помочь ей их носить.

Радость от появившихся грудей куда-то вмиг улетучилась. Страх оттого, что их нет вообще, немедленно уступил ужасу оттого, что их слишком много. Спина вдруг округлилась, середина торса куда-то впала, глаза затянула серая пелена, улыбка исчезла; зато ее груди хорошели.

Ей показалось, что всего за неделю ее жизнь перевернулась: она уже не знала, куда девать лямки от ранца, она чувствовала себя неловко в рубашках без выточек и все время одергивала низ свитера. В школе подружки не делали ничего, чтобы облегчить ее существование; «Смотри, как бы они не обвисли; большая грудь — это и так не очень-то красиво, а когда она еще и висит...», «Ты кладешь их сверху или прячешь под парту?» Нужно сказать, что многие были плоскими, как доски, и просто умирали от зависти.

Мальчишки тоже стали вести себя по-другому. Одни даже не сдерживали смех, показывая на нее пальцем, и обзывали ее «толстой сиськой» или «толстой титькой», другие были так ошарашены, что не могли ничего сказать, но постоянно тянули руки, чтобы потрогать. Вечером, после уроков, Кароль бежала домой; она прижималась к стенам и старалась держаться подальше от однокашников, которые еще долго торчали у школы.

Готовились к причастию очень долго. Но белый стихарь, который обещали одолжить для Кароль, привезли лишь в четверг. Она немедленно его натянула.

— Спереди задирается, — констатировала она.

Верхняя часть сжимала грудь, а нижняя расширялась, как колокол, в котором худенькие ноги Кароль болтались колокольными языками. Как ни старайся, а спереди, действительно, задиралось.

Чтобы окончательно не портить ей настроение этим стихарем, были приняты экстренные меры. За два дня мама сшила новое белое платье. Сначала решили, что оно должно быть скромным, но швея так увлеклась, что сотворила роскошный наряд, который, ей Богу, подошел бы для маленькой невесты.

Тем временем Кароль продолжала молиться на ночь, размышлять о катехизисе и ходить в школу. В пятницу вечером она вернулась домой на десять минут позже, вся красная, но рассказывать удивленной матери ничего не захотела. Приступили к последней примерке. Платье было отличное и хорошо раздувалось, когда Кароль, поднявшись на цыпочки, кружилась перед зеркалом.

Ночь перед великим днем была ужасной. Кароль ворочалась в кровати и никак не могла заснуть, и, когда утром ее разбудила мама, девочке показалось, что она только что заснула.

Ее одели, причесали; она повторила про себя молитвы, обернула длинную свечку фольгой, и все отправились в дорогу.

Церковь в соседнем городке была больше — причастие решили провести там. Кароль видела ее однажды, когда участвовала в свадебном картеже, но зайти внутрь так и не осмелилась. Церковь считалась огромной, роскошной, а по мнению редких деревенских прихожан, даже слишком просторной. Она была из серого камня, с колоннами, вокруг которых носились дети, и тонкими арками, а еще со старинными витражами, проходя сквозь которые — если верить тому, что говорили — разноцветные лучи терялись под беспредельными сводами. Ее подружка Мадлена, которая однажды поехала туда одна, на велосипеде, чтобы посмотреть, чем другие похороны отличаются от похорон ее мамы, рассказывала, что от каждого шага по плитам звук возносится к небу, потом спускается, стократно усиленный, заполняет всю церковь и теряется в ее самых далеких уголках...