Поль Фурнель - Маленькие девочки дышат тем же воздухом, что и мы

Было видно, как она пересекает площадь сгорбившись, словно душа грешника, постоянно бросая испуганные взгляды через правое плечо и громко сетуя на свои непрекращающиеся боли.

Дети прозвали ее «юлой», а толстуха Клодина однажды утром безапелляционно заявила, что Зитрон ей вскружил голову. Все посмеялись.

Мелани наконец решилась сходить к доктору Дефлеру. Он усмехнулся и сказал ей, что все дело в возрасте и что с ревматизмом ничего поделать нельзя. Прописал ей успокоительное, согревающую мазь и покой.

У доктора ей удалось не крутить головой или, точнее, она это делала только тогда, когда он на нее не смотрел. Она решила не рассказывать ему про камеру и про шум мотора, который она теперь слышала почти круглые сутки напролет.

С какой целью ее снимали?

Она забеспокоилась.

Что подумают люди в деревне?

Отныне камера не отставала от нее ни на шаг, она постоянно слышала ее тарахтение, но у нее уже не было сил оборачиваться, чтобы застать ее врасплох. Она сдалась. Она знала, что камера рядом, но что она ее, наверное, уже никогда не увидит.

Однажды, отчаявшись, она решила себя успокоить хотя бы тем, что в такой ситуации оказалась не одна. Она незаметно подошла к мадам Вассерман, которая из окна смотрела на проходящих. Несколько минут они поговорили о вновь начавшихся дождях и холоде, которые ужасно действуют на их ревматизмы, после чего Мелани как бы невзначай ввернула:

— А если нас снимают?

— Снимают? Это кто же?

— Ну, не знаю, например, телевидение...

— Да какое же тут телевидение?

— Никакое, никакое. Так просто подумалось...

Мелани вернулась домой без сил.

Постепенно она утратила вкус ко всему тому, что раньше скрашивало ей существование. Ощущение того, что ее снимают, сковывало, а любое движение сопровождалось страшной болью, которая еще больше осложняла дело.

Опали листья, пришла зима, и была она ужасной. Весна все никак не наступала. «Какое удовольствие они могут получать, снимая, как я ковыляю по своей кухне? — шептала Мелани. — Что может быть интересного в такой старухе, как я? Лучше бы снимали молодежь!»

Ее сил хватало лишь на то, чтобы сделать несколько скупо просчитанных жестов утром, после чего она старалась обойтись без движений до самого вечера. Отныне она потеряла всякий интерес к жизни, которая представлялась ей огромной тучей. Никто уже не видел, чтобы она пересекала площадь, и никто уже не слышал, чтобы она произносила волшебное имя Леона Зитрона.

Однажды утром, не решаясь отбросить одеяло из опасения, что ее опять начнут снимать, она приняла серьезное решение. Так жить она уже больше не могла.

Она встала, напялила на голову шерстяную шапку, затянула вокруг шеи шарф и плюхнулась в кресло.

«Ну, вот, — подумала она, — теперь я с места не сдвинусь. Если уж им так хочется меня снимать, так пусть снимают, как я ничего не делаю».

Она сидела неподвижно с полуопущенными веками.

Она сидела молчаливо, прислушиваясь к тарахтенью, которое становилось все явственнее по мере того, как камера приближалась к ее сердцу, и вышла из оцепенения только на миг, чтобы прокричать: «Давайте! Снимайте! Если уж вам не дорога ваша пленка!»

Раздаются мощные звуки органа. Отец отпускает ее руку, отходит и садится на скамью в первом ряду. Она встает на колени на молитвенную скамеечку, покрытую красным бархатом. Ее будущий муж отпускает руку своей матери, подходит и встает на колени рядом с ней.

Бах заглушает шаги гостей. С общего согласия они выбрали «Токкату». Она слышит, как сзади толкаются люди. Места на всех не хватит. Некоторым деревенским жителям придется остаться на паперти. Когда они выйдут из церкви, для них будут разбрасывать драже. Ей хотелось бы думать только о нем и принадлежать ему целиком.

А еще ей хочется, чтобы праздник был большим, чтобы месса была трогательной, чтобы ее платье не помялось. А еще ей хотелось бы удержаться от слез, чтобы не потекла тушь с ресниц. Ей хотелось бы не качать головой, чтобы завитые волосы не вылезли из-под вуали и не распались вялыми буклями по щекам.

Им придется заниматься всеми, ночь будет утомительной. Она будет принимать все приглашения на танец, она будет улыбаться, она будет нежно гладить по голове всех детей. Краем глаза она оценит, как все приоделись и приукрасились.

Ей бы хотелось обернуться, чтобы увидеть, как заполняется церковь, присутствовать при толкотне вокруг последней скамьи. Кюре встает на свое место. Она должна не забыть снять перчатки. Она бросает беглый взгляд, чтобы убедиться, что ее муж об этом тоже не забыл. Он не забыл. Он очень хорош в своем белом смокинге.

Она выходит за него замуж не из-за денег.

Во время ужина надо будет проследить, чтобы дядя Ферраша не напился. Он становится злым и начинает говорить правду, которую не всегда следует говорить.

Она поднимается и встает на колени каждый раз, когда кюре ей подает знак. Она не следит за мессой. Ее муж кладет свою ладонь ей на руку, она поворачивается к нему, он ей улыбается.

Надо будет проследить, чтобы дети не занимали все время танцевальную площадку, и убедиться, что Клодине отвели место в конце стола. Она попросит руководителя оркестра, чтобы фривольные песни исполняли после полуночи. Надо будет сделать так, чтобы родственники мужа были не очень удивлены простыми нравами ее односельчан. К счастью родственников будет немного.

Ей бы очень хотелось, чтобы между гостями, ожидающими своей очереди пройти в ризницу и поздравить молодых, не возникло ссор и перебранок.

Мадмуазель Тереза, известная своими театральными способностями, рассказывает в микрофон, что ее любимый ради нее преодолел горы и долины.

Дама из Большого Дома пришла в церковь, и ей отвели место во втором ряду. Она попросила у кюре разрешения не вставать во время службы, и тот нашел эту просьбу совершенно естественной.

Она надеется, что, выходя из церкви, малышка Фрашон не запутается в шлейфе. Бах. Фуга.

Ей бы хотелось, чтобы праздник стал незабываемым.

Звуки поднимаются под своды, отражаются повсюду и возвращаются к ней, проникая внутрь, в самое чрево. Она мысленно обращается к Богу и благодарит его за все это счастье.

Надо будет позаботиться, чтобы всем хватило шампанского. Все поют. В хоре она не слышит бас кондитера. В этот момент он, должно быть, заканчивает украшать праздничный торт. Она сама выбрала пластмассовые фигурки молодоженов, которые он должен водрузить на вершину сооружения. Она сказала «да», даже не отдавая себе отчета. Внезапно ее окружили вспышки фотоаппаратов. Ее муж сказал «да» и улыбнулся ей. Он выглядит довольным.

Она вспоминает о своем первом причастии.

А еще она думает о кружевных трусиках и лифчике, которые надела под платье. Она пытается отогнать эти мысли, но тут ей в голову приходит другая мысль: ведь свадьба — еще и это. Она останется на празднике, пока не уйдет последний гость. Они не будут торопиться сразу же лечь в постель. Ее муж многое пережил; а она — хоть ей уже тридцать четыре года — она о себе так сказать не может.