Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета

Может быть? Да, может быть. И, может быть, даже очень вероятно, что так бы оно все и было. Но ведь это разврат? Наверное. Наверное, это гадко, низко, подло. Но он не был уверен в том, что это действительно так плохо. Если бы это случилось у кого-то, он ни минуты не сомневался бы в оценке — разврат. А про себя, про ту же самую ситуацию, если бы сам в ней участвовал, он бы так сказать не мог. Почему? Из врожденной похотливости, испорченности, аморальности? Может быть. Что уж тут защищаться.

Но разве лучше жить в этой цельноморальной, высоконравственной конструкции «я — она» и претерпевать нынешние муки самому, мучить жену, мать, сына? Или лучше, что ли, развестись, сломать семью — остаться без сына, нанести удар матери? Кто от этого выиграет? Жена? Но, может, ей это тоже совсем не нужно?

Так что же лучше?

«Тайные мысли о браке и семье, — думал Евдокимов, перекладывая из руки в руку надоевший портфель. — У кого их нет? Вопрос на засыпку».

Стало вдруг свободнее — наверное, потому, что пассажиры (встречающих тут едва ли было много, а те, что были, наверняка улетучились последним вертолетом — чего ждать, если аэропорт закрывается на неопределенное время) оккупировали площадку за стойками. В толпе образовались проходы, как промоины в снегу, и можно было уже не только повернуться, но и сделать шаг-другой, можно было даже попытаться протиснуться к буфету или к двери на улицу.

«Выйти? — подумал Евдокимов. — Посмотреть и тотчас вернуться. Никуда этот вокзал пока не улетит. Да и рыбу выкинуть нужно. Что я, действительно в Москву ее повезу? А снова сюда войти обязательно сумею. Народу меньше стало»

«Вопрос на засыпку» — из студенческого жаргона. Вот и давайте, думал Евдокимов, не будем забывать, кто есть кто. Был студентом, стал инженером, в настоящее время, пожалуй, больше чиновник, чем инженер, но и этой работой кто-то должен заниматься. Впрочем, последнее к делу отношения не имеет. Вот и рассчитывай конструкции применительно к разным строительным материалам. А при чем тут души? Ты строитель, и нечего лезть во все эти человеческие тонкости. Твое дело проект, план, ход выполнения, причины срыва, расстановка кадров.

А в моральных вопросах, даже если они касаются лично тебя, выворачивают тебя наизнанку — как быть? Своих суждений не иметь? Руководствоваться имеющимися нормами, устоявшимися воззрениями? А если эти воззрения не устраивают?

И потом, с другой стороны, для нынешнего технаря все более важной становится работа с людьми. Потому что людь эта — будь то рабочий, техник или подчиненный тебе инженер — становится все сложнее. Таков закон эпохи — личность растим. И эту личность ты за рубль не купишь и криком не двинешь и не остановишь. Она, заразившись духовной жизнью — самой, может быть, липучей из всех зараз, хочет видеть и в тебе, в каждом руководителе, личность. И ваши отношения — самые что ни на есть производственные — личностными, как теперь говорят, оказываются. Поэтому и ты — инженер человеческих душ, если у тебя хоть звено, хоть бригада, хоть один подчиненный имеется.

Вот и приди в свой отдел и шепни на ушко кудрявенькому инженеру Лидочке Чукаевой, пока Листоедов в коридоре курит, что не прочь обзавестись любовницей — средних лет и не стервой — и готов закрыть глаза на то, что в ответ жена себе тоже кого-нибудь заведет. Воспитывай юное существо, доверенное тебе по службе. Чему ты ее еще научить можешь?

Ну, конечно, ты этого не скажешь. И никто такой откровенности от тебя не требует. Есть мысли дневные и мысли ночные. Есть существо сознательное и существо биологическое. Есть лицо должностное и лицо, глядящее на тебя нелепым отражением с тусклого ночного стекла. Но ведь все это — один человек. Как ему все это примирить, разложить, расставить в себе?

Может быть, это и удается, если человек велик — этакая анфилада залов, как в Эрмитаже или Версальском дворце (был по туристической путевке). А если все его нутро — скромная двухкомнатная, ну, предел возможного — его, евдокимовская трехкомнатная квартира — пятьдесят метров на четверых, все комнаты отдельные, но ведь комнат-то всего три? Много ли в ней расставишь?

Вывод (опять-таки из студенческого опыта): нет жилья — не женись. Нет душевной жилплощади — не отягощай свою жизнь дополнительными съемщиками и загулявшими гостями, не тот возраст уже, чтобы спать вповалку, утром противно будет.

Значит, этот вариант — с многоугольными конструкциями — не проходит. Ну, а другой — с разводом? Ведь придется квартиру разменивать — и не только ту, духовную, но и реальную, кооперативную. И что он получит — однокомнатную квартиру пополам с Верой Яковлевной, — потому что жене с Яшкой нужно отдать большую, двухкомнатную, если такой вариант, конечно, найдется. А скорее всего он получит только комнату в коммунальной квартире (чтобы они получили двухкомнатную). Вера Яковлевна, наверное, с ним жить не станет, уйдет к внуку и любимой невестке. И снова — заря человеческого существования со всей ее материальной и душевной неустроенностью. И свободные поиски путей дальнейшего развития, которые под старость, вероятно, приведут его к той же, нынешней ситуации. Так в чем же она тогда — свобода?

На улице словно прояснилось, стали виднее и низкое серое небо, и монотонная белая окрестность с редкими полузасыпанными бараками. У самой двери ветер не чувствовался, но, как только Евдокимов вышел из-за прикрытия постройки, он ударил ему в бок, словно кто-то большой и мягкий толкнул. Метрах в пятидесяти на мачте полосатая колбаса летела, повиливая незакрепленным концом. Еще дальше виднелась полоса, по обеим сторонам которой стояли небольшие самолеты. Между ними моталось несколько фигурок, смотреть на которые было совершенно немыслимо — как на горящих в аду грешников.

«Да что же это такое? — подумал Евдокимов. — Даже рыбу оставить негде. Бросить на землю — собаки подберут. А повесить сверток негде — голо. Хоть на крышу его забрасывай. Но ведь не закинешь. Хоть бы машина какая была. Можно было бы в кабину пихнуть. Но все уехали».

Он так и вернулся с этим свертком в аэровокзал, почувствовав, как больно стекленеют пальцы рук в легкомысленных чешских вязаных перчаточках. И, ступив под те же тесные своды, бросив к ногам поклажу — сверток и портфель — и отогревая дыханием зашедшиеся пальцы, вдруг почувствовал, как что-то сдвинулось, тронулось в нем и пошло какое-то непонятное ощущение не то узнавания, не то признания не только этих бледненьких, голубоватых стен, густо заляпанных плакатами, пропагандирующими могущество Аэрофлота и правила пользования им, но и самой ситуации пребывания, ожидания в этих стенах, словно это — его нормальное, естественное состояние, в котором он и должен находиться до тех пор, пока неведомая злая сила снова не вытряхнет его на беспощадный ветер, а он, преодолев его, опять будет стремиться в эти голубенькие стены, меж которыми разлит полудомашний аромат кофейной бурды.