Сергей Дигол - Практикант[СИ]

Я, всю жизнь избегавший врастания в коллектив (черт, мерзкое слово, отдает коллектором, а значит канализацией) — не нарочно, просто так получалось, — теперь, когда Ксюша уезжает, снова задергался, теперь уже на полном серьезе. Не из–за нее, вернее, совсем не из–за предстоящей потери телесной близости с ней. Само воплощение порывов, интуиции, экспериментов — всего того, что сводит с ума любителей точных расчетов, Ксюша, сама того не подозревая, делает из меня машину — мощную и тонкую, страстную и расчетливую. Одним словом, лакомый кусочек для дам от пятнадцати до гроба — плюньте в глаза тому, кто скажет, что однажды перестав быть девушкой, женщина рано или поздно перестает быть женщиной.

Теперь, когда я даже спиной чувствую их похотливые взгляды (женщины знают, чего стоит мужчина, словно обладают встроенной антенной, принимающей сигнал через неведомый нам, самцам, спутник), могу сказать с определенностью: женщина хочет всегда. Женщина без желания — параллельный мир для мужчин. Мы их не замечаем, как четвертое измерение, которое, возможно, и существует, но в другой, не доступной нам системе координат. Словно выходит из строя вторая функция женского спутника — отправлять обратный сигнал, задача которого держать самца на поводке, обрыв которого приводит к утрате контроля над объектом, для которого женщина перестает существовать, забывается, как сон после пробуждения.

Я чувствовал себя бультерьером, и хотя от поводка мне никуда не деться, еще вопрос, кто кого контролирует — я хозяйку или наоборот. Ксюша была мудрой хозяйкой, и ее заявление об уходе повлияло на меня так же, как на пусть и сильного, но совершенно беззащитного бультерьера внезапное исчезновение хозяйки, оставившей его у дверей магазина, да так и не вернувшейся к своему четвероногому подопечному.

А может, все дело в стадном инстинкте, ведь кроме Ксюши заявление подал и Леха, и мне впору было почувствовать себя нерадивом юнгой, заснувшем в кубрике тонущего корабля, которого разбудило лишь его собственное тело, шлепнувшееся от аномальной даже для морского волка качки с кровати на пол, а может и на потолок — кто разберется в измерениях перевернувшегося судна, стремительно идущего ко дну после того, как борт покинул капитан — как оказалось, предпоследним.

Должно быть, Ксюша почувствовала мое состояние. Еще бы не почувствовать — мы почти неделю не занимаемся сексом. Просто потому, что я не приглашаю ее к себе, как это происходит всегда. Вернее, происходило. Я вообще не заговариваю на эту тему.

— Сегодня едем ко мне, — решительно берет она меня под руку в полутемном крохотном коридоре, том самом ведущем в наш рай гроте между цехом и офисом. Конечно, без свидетелей, но я все равно поражен: она впервые позволяет себе намек на нечто большее, чем рабочие отношения между нами. Впервые в течение рабочего дня и на людях, на переполненном членами трудового коллектива предприятии.

Про нас, разумеется, все всё знают, хотя когда примерно неделю спустя после того самого пикника я осторожно поинтересовался у Ксюши насчет Лены Рашку, она ответила мне удивленным взглядом.

— Что насчет Лены? — спросила она.

— Ну, как что? — еще больше смутился я. — Она же все видела.

— Что видела? — у Ксюши даже вытянулось лицо.

— Ну как мы там, — краснел я, — там, на берегу.

Округлившиеся глаза Ксюши стремительно сузились, а вытянутое лицо напротив, расплылось в неудержимой улыбке.

— Да ты что? — рассмеялась она. — Не знаешь, что ли?

Ксюша была права: дизайнеру и вправду не мешает быть более внимательным, на что мне не уставал доверительно и как всегда в полголоса намекать Леха. Но что еще я мог ответить ей в свое оправдание, кроме того, что не замечал, как Лена щурится даже на крупный шрифт, и что понятия не имел о ее минус, кажется, семи диоптриях, которые она так компактно прятала в контактных линзах. В линзах, которые она аккуратно сложила в специальный футляр перед тем, как сиганула за нами в Днестр.

— Она потеряла нас из виду, — все еще смеясь, пояснила Ксюша причины водных маневров Лены, которые я принял за наблюдение за нашим бесстыдством под ивами. — И вообще, чуть не утонула. Никак не могла сориентироваться, где берег.

Теперь Ксюша рушит еще одну мою иллюзию — о ее собственном жилище, мысли о котором сводили меня с ума не меньше, чем отсутствие секса. Иногда мне казалось, что Ксюша меня презирает, и тогда мне представлялся особняк, по меньшей мере, двухэтажный, с маленькими, как водится у нас, окнами и высоким каменным забором. Успокоившись, я видел Ксюшу такой, какой и надлежало быть рядовому менеджеру на молдавском предприятии. Пропадающей в дыре молодой женщиной, живущей на жалкие гроши — собственную зарплату и чаевые, а по другому те копейки (или что там у них в Испании — песеты или уже евроценты?), которые присылает ей, должно быть раз в полгода, муж — то ли чтобы принудить супругу к воссоединению на пиренейской земле, а может, чтобы окончательно разрубить тяготящие его семейные узы, — все это приводит меня к умиротворяющему, но прискорбному для Ксюши выводу. В полном соответствии с которым ее жилище представляется мне клоповником с тараканами.

Оно таким и оказывается — чего еще ожидать от комнаты четыре на пять с половиной метров в бывшей гостинице цирка. Из которой по меньшей мере половину номеров, включая ту, в которой меня за руку заводит Ксюша, приватизированы под различными предлогами, а когда–то ютившиеся здесь алкоголики–циркачи давно рассеялись, словно тени забытых предков, по окраинным кишиневским трущобам.

Мать вашу, думаю я, как она могла скрывать это столько лет? То, что собственную квартиру, которую мне так и не суждено было увидеть, она сдает в наем, а сама ютится в гостинице цирка, да еще под одним потолком с мужиком лет сорока пяти, портрет которого я заметил сразу — поверх настенного ковра, в отремонтированной аккуратно, но на сельский манер комнате.

Арка над входом, лепнина под потолком по периметру стен, безволосый ковер с молдавским красно–зеленым на черном фоне орнаментом на полу и пушистый на стене, с тремя фотографиями: двумя поменьше — стариков, вероятно, родителей, и одной большой — самого хозяина. С главного, как сразу становилось понятно, портрета в комнате, на меня глядела злая, мясистая харя со всклоченными волосами и черными усами, огибавшими рот со всех возможных сторон, кроме вотчины бороды — подбородка.

— Да ты не волнуйся, он так себе, — говорит Ксюша, когда я уже чувствую приступ тошноты.

Сюрпрайз, мать вашу! Ее любовник, глядя на которого, само слово «любовник» начинает отдавать то ли дерьмом, то ли непереносимым мужицким перегаром.

— С тобой не сравнить, — даже закатывает глаза Ксюша и поспешно, пока я пытаюсь собрать паззл в собственной голове, целует меня в губы.