Сергей Дигол - Практикант[СИ]

Платное образование здесь было всегда, хотя лицей и задумывался как финансируемый проект одного из наводнивших Молдавию американских фондов по внедрению мировых стандартов образования. Американцы не обманули и информация о фонде–спонсоре по меньшей мере четырежды попадалась на глаза, стоило прогуляться по двум этажам лицея. Не солгала, правда, и администрация лицея — никто ведь не обещал, что за обучение не придется платить.

На педагогическую практику я попал за полгода до выпускных экзаменов в университете и закреплен был, разумеется, за Сан Санычем — добрейшим, как меня предупредили в деканате, человеком.

— Это Морщинин, если помните такого, — как–то отстраненно и даже лениво, особенно в сравнении с моим восторженным «Рад вас слышать, Сан Саныч!», продолжил Морщинин.

Я, естественно, его не забыл — все–таки со времени моей практики минуло пару месяцев, а вот в том, что память не подвела его, виновата была книга. Даже две — академический двухтомник «История Европы», на который он молча и не без зависти косился, заставая меня с ним в учительской, когда перед началом своего урока я по обыкновению кусал ногти и покрывался бледностью.

— Недели на две, если это возможно, — промямлил он, выпрашивая мой двухтомник, чтобы, как я догадался, не спеша скопировать его на ксероксе в учительской.

Сан Саныч и в самом деле оказался хорошим человек, и книги я ему одолжил, причем на месяц. Хотя поначалу у меня были все шансы не понравиться ему, в чем были виноваты два человека — директриса Нелли Степановна Долту, акцентировавшая внимание на моих ошибках и я, эти ошибки совершавший.

Нелли Степановна преподавала физику и возможно, поэтому ее появление за последней партой на моем дебютном уроке в одиннадцатом классе — по теме послевоенного устройства мира и начала «холодной войны» — стало для меня неожиданностью. Да что неожиданностью — по меньшей мере неприятностью, которую все же нельзя назвать сюрпризом, ведь учитывая ее директорский пост, можно было предположить не вполне приятные последствия.

И все же меня словно приковали к стулу, с которого я так и не встал ни разу на протяжении всех сорока пяти минут урока. К тому же не сняв с себя пуховика, в чем, однако, я вполне мог, даже не вставая со стула, упрекнуть городские власти: несмотря на легкий снежок за окном и третью неделю ноября на календаре, отоплением в городе могли похвастаться лишь несколько больниц, да сами хозяева высоких кабинетов.

— В целом, неплохо, — прохаживаясь передо мной, застывшем посреди учительской, сказала директриса, поглядывая то на меня, то на сидевшего в кресле в углу учителя истории. — Сан Саныч, конечно, даст вам более подробные советы, в основном, по сути материала. Я же, пока не вдаваясь в более детальные подробности, хотела бы сделать три первостепенных, на мой взгляд замечания.

Она остановилась, по–видимому, чтобы придать своим словам больше значения, хотя меня и так всего трясло бы.

— Первое, — решительно кивнула директриса, — говорите, Демьян, громче. Второе: не вздумайте сидеть весь урок и третье, — сделала паузу она и мне показалось, что и сам Сан Саныч замер мышь в своем кресле, — снимите, ей–богу, этот ваш бесформенный пуховик!

Как следует отдышавшись, что жизненно необходимо людям, сознательно отказывающим своим легким в насыщении кислородом, мы с Сан Санычем, стоило директрисе оставить нас в учительской наедине, формально — для продолжение методической беседы, стали бурно, как только что покинувшие комнату страха, обмениваться исключительно положительными впечатлениями. Он хвалил меня, я — не скупился на комплименты в отношении лицеистов, обязанных своей подготовкой, конечно же, ему. Его единственный вопрос касался литературы, по которой я готовился.

Так он узнал про «Историю Европы».

Я же, сбросив с себя, в соответствии с требованием директрисы, пуховик и вышагивая из урока в урок по классным помещениям, так, что в конце дня ноги у меня гудели сильнее головы, стал героем всех лицеисток. Все дело, было, конечно, в возрасте, вернее в возрастной разнице: от одиннадцатиклассниц меня отделяли какие–то пять лет — наиболее сближающая с их точки зрения дистанция.

Да и с моей тоже, понимал я, с едва заметной — я проверял у зеркала — улыбкой неспешно разгуливая на переменах среди лицеисток, застывавших у стен при моем появлении не хуже курортных проституток, завидевших первого туриста в самый первый день курортного сезона. Мне, конечно, стоило лишь щелкнуть пальцами, а может, просто присвистнуть, но я старался даже не удостаивать их взглядом. Не из–за высокомерия, разумеется, а лишь из–за возбуждающего, но все же страха перед таким чувствительным и одновременно стремным дефисом в связке «учитель–ученица».

Могу поспорить, что отработанное на лицеистках обаяние сыграло, в конечном итоге, решающую роль в тех положительных отзывах, которыми меня по окончанию практики наградила Нелли Степановна.

— Так хочется увидеть вас снова, — сказала она, прощаясь со мной. — Непременно в нашем лицее, и непременно преподавателем истории.

Признаюсь, моя кривая улыбка была не самым деликатным ответом на ее искренность. Но что поделать, если я решил, что тетка в меня втюрилась?

Что ошибался, я понял спустя семь лет.

А еще — убедился, что мыслил в верном направлении.

— Демьян? Какой Демьян? — переспрашивает меня трубка совсем не изменившимся, словно и не было этих шести с лишним лет, голосом. Знакомым баритоном, причем усталым, что неудивительно, учитывая, что на часах без четверти десять.

И все же я вряд ли разбудил Сан Саныча, одного голоса в трубке которого было достаточно, чтобы представить себе эту картину настолько ясно, будто со звуками через телефонную связь в мозг внедряется синхронное изображение: учитель истории Морщинин при свете настольной лампы проверяет, чуть сгорбившись за столом, контрольные работы лицеистов, перелистывая одну страницу за другой, перекладывая, с перерывом на проверку, тетради из одной стопки в другую.

После показавшихся мне вечностью разъяснений (Сан Саныч же наверняка решил, что его собеседник чересчур нетерпеливо и эмоционально пытается напомнить о себе), упавшим, словно сдаваясь на милость упрямцу, голосом Морщинин наконец говорит:

— Ах, да. Я вспомнил вас.

Еще более воодушевившись, я, не в силах сдержаться, сразу перехожу к делу, отчего у Сан Саныча даже голос — представляю, как ему перекосило лицо — стал таким кислым, словно он залпом треснул рюмку уксуса.

— Чей номер? Нелли Степановны?

Он явно почувствовал неладное.

Он был славным мужиком, этот Сан Саныч — в свое время деканат и в самом деле подбросил мне неожиданный подарок, — но как и многие работяги, вступившие в пенсионный возраст, он отмахивался от перспективы бессрочного, вплоть до гробовой доски, отдыха, отчаянно и с ужасом, как от налета малярийных комаров и в каждом конкуренте, тем более в молодом, видел знак неизбежных и, главное, скорых проводов на заслуженный покой.