Сергей Дигол - Практикант[СИ]

— Сейчас, сейчас. Где же он?

Сан Саныч копался, а скорее, делал, насколько это возможно по телефону, вид, что копается в своем мобильнике, вернее в адресной книге последнего. Я же точно делал вид, что такая ситуация — никакой не абсурд: на кой, право же, помнить преподавателю номер мобильного телефона начальницы, если он и так ежедневно получает ее распоряжения, сдает отчеты и вообще, как манны небесной ждет летнего отпуска, чтобы глаза ее — в прямом смысле — не видели.

Номер ее мобильного Морщинин не нашел. Ну, или не захотел найти. Зато продиктовал домашний номер Нелли Степановны, который, как оказалось, я и так знал. Вот только понял я это лишь после того, как я увидел номер написанным собственноручно мной на обрывке бумаге. Номер и в самом деле не изменился.

Изменилась она.

И еще до того, как разглядеть густую паутину морщин вокруг глаз и частокол седых корней волос, я заметил, до чего изменился ее взгляд — холодный и хлесткий, совсем не такой как при нашем прощании шестилетней давности. Нелли Степановна постарела заметно, а ее неизвестно откуда взявшаяся сутулость даже напугала меня: я было решил, что это признак ее существенно сократившегося влияния.

Оказалось, ничего подобного. Когда в дверь ее кабинета постучали, а она, чтобы не прерывать нашу беседу, даже не отозвалась, никто так и не решился постучать повторно, не говоря уже о том, чтобы трусливо приоткрыть дверь. Приняла она меня весьма прохладно, что еще усугубил кондиционер, легко разобравшийся с нагрянувшим в мае зноем, правда, в пределах одного кабинета.

Мой средний бал в дипломе — 9,86 — не произвел на нее планируемого впечатления, зато директриса надолго, как показалось мне, задумалась, узнав, что ни дня по специальности я не работал. «Историком, преподавателем истории», как значилось у меня в дипломе. В эти минуты я, должно быть, производил самое гнетущее впечатление — какое только может производить человек, просящий милостыню и одновременно бубнящий ерунду о том, что обязательно отблагодарит подающего.

— Хорошо, — внезапно смилостивилась Нелли Степановна, — мы возьмем вас на работу. Попытаемся взять, — поправилась она и впервые за шесть лет улыбнулась мне, пусть и натужно.

Мне был назначен второй визит — через несколько, не уточнила через сколько именно, дней директриса, и я подумал, покидая ее кабинет со смешанным чувством — как только что подписавший акт о капитуляции, но обнадеженный обещанием личной неприкосновенности военачальник, — что это, должно быть, не совсем в ее компетенции: вот так просто, без подачи в Министерство образования, РОНО или в какие там полагается инстанции официального запроса. По моему, разумеется, поводу. А может, успокаивал себя я, она и вправду решает оргвопросы сама, раз уж лицей, в некотором смысле, самоокупаемая организация? В таком случае возникает другой вопрос: как же мне все же придется с ней расплачиваться?

Позвонила мне директриса неожиданно быстро — на следующий же после аудиенции день. У ее кабинета я столкнулся с Сан Санычем, совсем, в отличие от Нелли Степановны, не изменившимся, если не считать унылую гримасу, которую он скорчил в ответ на мою растянувшуюся до ушей улыбку.

— Недоволен, — стоило мне войти в кабинет, сообщает, кивая на дверь, Долту. — Не хочет и четверти своих часов отдавать, хотя к последнему уроку еле языком ворочает. Шестьдесят семь лет — не шутка все–таки.

В принципе, давно пора не пенсию, прикидываю я и узнаю, что не все так просто.

— Пригрозил, что до министерства дойдет, — криво улыбается директриса. — Накляузничает, что беру людей без преподавательского стажа, да еще без категории. Я, конечно, смогу, если понадобиться, уладить, но-о, — тянет она, давая понять, что не собирается рисковать собственным местом из–за меня.

— Ладно, — бьет ладонью по столу Нелли Степановна, — с завтрашнего дня вы, Демьян, в штате лицея «Igitur». Единственное, — поднимает брови она, — я вас официально беру на полставки, а работать придется на целую ставку. Поймете, надеюсь, правильно: пусть этот, — снова кивает на дверь она, словно знает, что Сан Саныч подслушивает в замочную скважину, — подавится своей двойной зарплатой.

Я киваю, чтобы у нее не осталось сомнений: я все понял и понял правильно.

— Нелли Степановна, — начинаю я с придыханием и по ее смягчившемуся взгляду вижу, что она готова выслушать мою бесконечную благодарность.

Правда, через считанные секунды на ее лице застывает маска недоумения.

— Не могли бы вы дать денег в долг? — решившись, выпаливаю я.

Она оглядывает меня с головы до пят, пару раз открывает и закрывает, словно меняя уже готовый ответ, рот и все–таки соглашается.

Соглашается, чтобы я обедал в долг в лицейской столовой.

Это был особый вид подсиживания.

Не сидеть на моих уроках на последней парте, а после — не трепать мне нервы нелепыми замечаниями и советами, которые, отнесись я к ним серьезно, приведут меня к катастрофе. Ничего подобного — Сан Саныч повел себя куда как коварнее.

А когда директриса поинтересовалась, как он собирается координировать мои действия — все–таки молодой специалист без стажа и все такое, да еще половина зарплаты, которую я отстегивал Морщинину за своего рода политику несопротивления, между прочим, при свидетелях, которые все равно ничего бы не поняли, кроме того, что коллеги–историки меняются книгами, набитыми, если приходила моя очередь давать один из своих трехста домашних экземпляров, купюрами, по одной–две на разворот, — Сан Саныч, с ее же слов, лишь махнул рукой, выдав что–то вроде: «куда мне, старику, до него!».

Выслушав Нелли Степановну, я мрачнею. Признаться в том, без консультаций, хотя бы на первых порах, Сан Саныча я надрываюсь, как рессора от «Жигулей», по ошибке поставленная на «КАМАЗ», теперь, после публичного выражения Морщининым своего доверия, я точно не могу. Но и признать абсолютную правоту моего, как оказалось, заклятого коллеги тоже не след: показная нескромность еще подозрительнее показной похвалы.

В общем, следовало признать, что своего Сан Саныч добился: я явно брошен на произвол судьбы. Как мышка, свалившаяся в кувшин с молоком. Вот только рассчитывать на чудесное превращения молока в масло не приходится — все рассказчики бородатой притчи забывают об элементарной усталости. А еще, о вязкой, засасывающей массе — уже не молоке, но еще и не масле, поглощающей выбившееся из сил существо не хуже девонширских болот.

Мое барахтанье вышло мне впалыми щеками и черными, совсем как от сотрясения мозга, кругами под глазами. Я не ложился раньше четырех утра, чему сейчас, зевая за рулем красного «Фольксвагена Поло», я лишь улыбаюсь: ведь теперь девять часов — моя обычная и, признаться, далеко не всегда предельная норма суточного сна.