Сергей Дигол - Практикант[СИ]

Девушка, не годящаяся по возрасту как в лицеистки, так и в мало–мальски опытные преподаватели. Двадцать один — двадцать два года, хрупкая грань между беззаботным прошлым и однообразным будущим.

Волнистая юбка до колен, средней длины каблук, русые, собранные на затылке в хвост длинные волосы и большие, немигающие кукольные, так похожие и все же не похожие на Дианины, глаза: я вижу их несмотря на ее профиль, который она, застыв в коридоре, никак не хочет обернуть анфасом.

Еще успеется, думаю я, прикинув, сколько раз нам придется столкнуться лицом к лицу. Пенять некому, ведь новая учительница истории — вынужденная мера Нелли Степановны. Своего рода ответ на беспримерное оскорбление, равного которому ей, скорее всего еще не наносили. Во всяком случае, в ее бытность директрисой.

С другой стороны, чем я, собственно, провинился?

Неужели тем, что трижды проигнорировал ее приглашение на новый визит в гости?

Я словно возвращаюсь на Тучу.

Нет, не умираю, чтобы вновь оказаться там, откуда, по заверениям лучше остальных приспособившихся к жизни прохвостов, все мы вышли и куда обязательно вернемся. Небеса совершенно ни при чем. Возвращаюсь я на Тучу, вернее, чувствую себя так, словно и вправду окунулся в ее среду.

В атмосферу — хотя с воздухом там как раз напряженка — кишиневского вещевого рынка, горожанами называемого Тучей. Совершенно, кстати, оправданное определение, ведь каждый раз, когда я отправлялся на рынок, настроение было мрачнее некуда.

Да и с чего веселиться: ты — в вязкой каше из человеческих тел, которые передвигаются с трудом, совсем как шестеренки ржавого механизма. Ты — словно горошинка перца, угодившая в самый ад, в кипящий на плите соус. Стоило мне оказаться на рынке, как минут через десять я совершенно переставал понимать, где я, а главное, зачем я здесь. Я отключался — возможно, подобное испытывает и перчинка, которой кажется, что ее, несчастную, пожалели и, решив, что соус и без нее выходит острым, подцепили ложкой и положили на блюдечко. И безмозглой горошине не объяснишь, что никто ее из соуса не доставал и не собирался, а спасительные ложка и блюдце — не более, чем ее, перчинки, прощальные галлюцинации перед превращением в полноправную и неотъемлемую частью соуса.

Меня, надо признаться, рынок каждый раз щадил. Изрядно пожевав, он все же плевался мной, хотя некоторое время еще давал о себе знать, пока я, очнувшись, не замечал, что прохожу мимо оптовой базы по продаже алкоголя, от которой ближе к остановке троллейбуса, чем к рынку. И что турецкие брюки, за которыми — вспомнил! — я ехал с утра, разумеется, не куплены, а вместо них я сжимаю в руке тонкий целлофановый пакет с турецкими же носками, которые порвутся после первой же носки.

Может, из–за такой систематической амнезии я и перестал ходить на Тучу? А может, просто пропал смысл, которого, учитывая мою забывчивость, и так было немного? Ведь теперь те же турецкие шмотки можно купить в любом торговом центре и по тем же, что и на Туче, деньгам. Вернее будет сказать, цены на базарные шмотки доросли до цен на магазинные. И я — а ведь у меня совсем недавно, после ухода Сан Саныча и до приема на работу этой самой новенькой, — было тридцать восемь часов в неделю и приличная зарплата, которая стала бы и вовсе рекордной для нашего педсостава, если не мой мизерный стаж, — уже мог позволить себе молоко подешевле и докторскую колбасу пореже, чтобы на сэкономленные деньги купить в торговом центре пусть и тоже турецкие, но фирменные джинсы.

Но сейчас меня настигает дежа–вю, и я словно с головой окунаюсь в преисподнюю Тучи, которая в моем случае повторяется в виде фарса — годового родительского собрания. На которое я смотрю как бы со стороны. Как бы, потому что в моей голове не прекращается гул, выполняющий, надо признать, важнейшую функцию, не давая мне ни на секунду как следует сосредоточиться на окружающем меня бедламе.

Поэтому я замечаю лишь внешние, второстепенные, как не преминула бы заметить директриса, вещи и обязательно добавила бы нравоучительным тоном: «не имеющие никакого отношения к педагогическому процессу». Что, естественно, и есть самое интересное.

Я вижу, как беспокойство и смирение не скрыть родителям, ожидающих очередной пробоины в и без того скромных семейных бюджетах — конечно, из–за новых поборов, о которых, уверены они, им сегодня обязательно объявят. И хотя таких небогатых родителей здесь меньшинство, они бросаются в глаза в первую очередь, словно траурные лица на карнавале, как неисправимые угрюмцы, явившиеся с одной лишь целью — испортить настроение остальным.

Наигранно равнодушны лица родителей, для которых проблема завтрашнего дня их семей не является, строго говоря, такой уж проблемой. Их ожидают неприятности другого рода — взрослеющие, отбросившие учебу как надоевшую игрушку дети, и теперь родители делают вид, что даже не догадываются о том, какого рода новости им предстоит услышать на собрании.

Наконец, третья категория — элита. Счастливое совпадение широких возможностей родителей с успеваемостью детей. Впрочем, при наличии первого компонента можно не особо задумываться о втором, поэтому третью категорию составляют исключительно роскошные, словно только что выпорхнувшие из косметических салонов мамаши, пришедшие сюда с единственной целью — обсудить последние сплетни с такими же ухоженными мамашами.

Внезапно гул в моей голове стихает, хотя приглушаемый им наружный гул не становится громче. Я очухиваюсь в одно мгновение, будто получаю по глазам дальним светом автомобильных фар. В помещение, где проходит собрание — огромный актовый зал, который, если бы администрация действительно пеклась о лицеистах, можно было бы устроить каток, или, на худой конец, дискотеку, — вплывает, совсем как невеста в церковь, она.

Женщина, при появлении которой стихают сразу два гула — у меня в голове и у меня же в ушах, тот что складывается из усилий, должно быть, пары сотен голосовых связок.

— Кто это? — спрашиваю я и тут же с размаха шлепаю себя по губам сразу тремя пальцами — со второго по четвертый.

Мой испуг явно из оперы ветряных мельниц. Слишком громко гудит зал, чтобы вот так, в одну секунду, наступила тишина и поэтому моего вопроса никто не слышит.

Никто, кроме Вики.

Пардон, Виктории Михайловны Даманской — молодой выпускнице истфака, красавицы, умницы и, да–да, той самой новой учительницы истории в лицее «Igitur».

— Вы не знаете Ирину Албу? — с ударением на «вы» даже не вопрошает, а возмущается она.

Мое инстинктивное желание — ударить и ее по губам, и спохватываюсь я чуть ли не в последний момент. Я смертельно напуган — не за нее, конечно, а за себя. За мою скандальную, судя по ее тону, неосведомленность, которую она чуть ли не в полный голос попыталась засвидетельствовать перед окружающими.