Абрахам Вергезе - Рассечение Стоуна

1986-й был для нашей семьи годом несчастий. Хема верила, что свою роль здесь сыграли цифры, ведь «1» значило рождение, «8» — судьбу. Начало 1986-го ознаменовалось катастрофой космического челнока «Челленджер», взорвавшегося 28 января (первый месяц и цифра восемь в дате). Ровно через 88 дней после «Челленджера» произошла трагедия в Чернобыле. На фоне таких событий смерть одного из близнецов, последовавшую восемнадцатого числа, почти никто и не заметил.

Через восемь дней наша семья понесла еще одну утрату: мой сосед Холмс и Эпплби из детективного агентства сообщили мне, что Генет скончалась в тюремной больнице Галвестона, как раз когда силы стали ко мне возвращаться. Ребенка Генет усыновила семья из Техаса, и она отправилась на поиски. Задержали ее в какой-то картонной хижине рядом с дамбой, где она оказалась без средств к существованию. Кожа да кости, она скончалась в тюремном изоляторе через два дня. Вроде бы отказали надпочечники. Я лучше знал причину. Она умерла, пытаясь обрести величие и не находя его, она искала его повсюду, оно от нее ускользало, а почему, она так и не поняла. Со стыдом признаюсь, что почувствовал облегчение, когда узнал о ее кончине, иначе мы бы до конца жизни не дали друг другу покоя.

В международном зале отлетов мое ухо выхватило фразы на бенгальском, арабском и тагальском. Пассажир, улетающий в Лагос, визжал на пиджин-инглиш что-то насчет несправедливости «Бритиш Эйрвейз», насчитавших ему четыре фунта лишнего веса. На этом фоне Томас Стоун без белого халата смотрелся только что прибывшим иностранцем.

— Ты вернешься, Мэрион? — спросил он, когда настала пора прощаться.

Я хотел быть вместе с Хемой, когда прах Шивы будет погребен между Гхошем и сестрой Мэри Джозеф Прейз, вот и все, что я знал. Грот у тыльной стены Миссии, до которого долетало журчание ручья, скоро превратится в настоящий семейный склеп. Еще я хотел повидать матушку Алмаз и Гебре, мое присутствие послужило бы для них утешением. А вообще-то я не задумывался о своем будущем.

— Разумеется, вернусь, — ответил я. — У меня же здесь дом, машина, работа…

— Будь разборчив в еде и питье… — напутствовал он меня. Это он так хотел сохранить свое рукоделье.

Чувствовал я себя прекрасно. Прочие пациенты с пересаженными органами вынуждены сражаться, чтобы их организм не отторг чужака. Кортизон, который они принимают, приводит к катаракте, диабету, патологическим переломам костей и прочим побочным эффектам. Я не проглотил ни таблетки. Никакие боли меня не мучили, если не считать покалывания под ребрами — это Шивина половинка росла, стремясь поскорее занять отведенное ей пространство.

— А как же ты? — Я все не мог подыскать подходящего обращения к отцу; в больнице он был для меня «доктор Стоун», а за ее стенами я никак его не называл. — Как там твоя работа? (В Бостоне он не появлялся с начала моей болезни.)

Чуть заметная улыбка только придала печали его лицу. Он близко к сердцу принял смерть Шивы, судьба словно не могла ему простить попытки убить Шиву при рождении и отыгралась, когда он стремился спасти сына.

Отец даже не пытался пожать мне руку. За всю жизнь мы обнялись единственный раз, это было в день смерти Шивы. Вот и сейчас мы только кивнули друг другу на прощанье.

Зато Хема взяла руку Стоуна в обе свои ладони. Как они встретились возле моей койки после долгой разлуки, я не видел и теперь глядел на них с детским любопытством.

— Томас, прекрати! — велела Хема. — Что за грусть в глазах? Ты сделал все, что мог, слышишь меня? Ты в лепешку расшибся ради сыновей. Никто на свете не сделал бы больше, чем ты. Томас, если бы Гхош был с нами, он сказал бы то же самое. Он бы гордился тобой, твоей работой, тем, насколько она важна. — Она в последний раз погладила его по руке и направилась к выходу.

Наш самолет набрал высоту над Квинсом, под нами уже простирался океан, а я все думал о словах, сказанных Хемой Стоуну на прощанье. За ними крылось извинение за то, что все эти годы она воображала его каким-то чудовищем. И, погладив его по руке, она попросила прощения.

Самолет приземлился в Риме. Нам предстояла пересадка и четырнадцатичасовое ожидание. Тут мне пришла в голову мысль. Мы с Хемой схватили такси и велели отвезти нас в центр Рима. Мы вели себя словно дети, прогуливавшие школу.

Хему не надо было долго убеждать. Мы заселились в отель «Хасслер» — лучшую римскую гостиницу, по моим сведениям. Роскошное здание выходило на Испанскую лестницу. С крыши открывался чудный вид на купол собора Святого Петра на фоне закатного неба.

Каждое утро мы осматривали достопримечательности. К обеду возращались в гостиницу и устраивали себе сиесту. Вечерами бродили по улицам и переулкам у подножия Испанской лестницы. Заканчивали день ужином в уличном кафе.

— Все какое-то знакомое, правда? — заметила Хема. — Эти меню, размноженные на ротаторе, минестроне и pasta fagioli … официанты в белых рубашках и черных брюках, белые фартуки…

Я понимал, что она имела в виду. Итальянцы перенесли все это в Эфиопию, вплоть до зонтов над круглыми столиками с пластиковыми столешницами. Такого спокойного, умиротворенного лица я не видел у Хемы с той минуты, когда пришел в себя на койке в Госпитале Богоматери.

— Жалко, Гхоша нет с нами. Ему бы очень понравилось, — улыбнулась Хема.

На четвертое утро мы поддались на уговоры портье и отправились на экскурсию с гидом из нашей гостиницы. Что мы хотели увидеть? Удивите нас, сказали мы. Сверните с проторенной тропы. Покажите нам места, где не надо ходить до изнеможения или ждать в очереди.

Он начал с Santa Maria della Vittoria, скромной церкви в десяти минутах пешком от отеля. Непритязательная каменная коробка, казалось, исторгла из себя изысканный фасад, выходящий прямо на улицу (автомобили ехали буквально в двух шагах). По словам гида, ее построили около 1624 года в честь святого Павла, затем покровительницей был избрана Дева Мария. Помещение было небольшое — по сравнению с собором Святого Петра так даже крошечное, — с коротким нефом под низким сводом. Коринфские пилястры у боковой стены обозначали три придела ниши, каждый со своей решеткой и с местом, где зажигали свечи. Когда мы дошли до конца нефа, гид повернул налево:

— Это капелла Корнаро. Ее-то я и хотел вам показать. — Я не сразу понял, что это, а поняв, не сразу поверил.

Перед нами плыла голубая мраморная скульптура. Это был «Экстаз святой Терезы» Бернини. Мне захотелось сказать гиду: «Не тратьте лишних слов. Я знаю, что это ». Хотя, по правде говоря, мне была известна только фотография из календаря, которую мама приколола к стене автоклавной. Наверное, прошло лет тридцать, прежде чем Гхош оправил для меня в рамку этот ветшающий листок бумаги. Пусть даже на стене моего дома в Америке он не смотрелся, казался дешевым сувениром, все равно он заключал в себе целый мир. В эту поездку я захватил листок с собой, намереваясь разместить там, где надлежало, где он был у себя дома: в автоклавной.