Марк Харитонов - Джокер, или заглавие в конце

Одна из закрытых от меня историй, и ведь, может быть, не единственная. Рискованных тем при мне у нас дома не обсуждали. Про неизвестных родственников папа не рассказывал мне, даже когда это стало безопасно. Считал, похоже, что некоторых вещей ребенку вообще лучше не знать. Запретил, помнится, мне, семилетнему, рисовать на листках профиль Сталина, у меня получалось очень похоже. Еще было откуда срисовывать. Без объяснений, просто запретил. Никогда этого не делай. До понимания доходило потом без него, запоздало.

Вспомнилось, как меня привлекал и пугал страшный шрам на его бедре, когда я ребенком ходил с папой в баню. Выпирающее багровое мясо в мертвых прожилках. Военная рана. Про войну он рассказывать не любил, я не очень спрашивал. А потом и в баню вместе не нужно стало ходить, появилась квартира с горячей водой, еще время спустя мы разъехались, отдалялись все больше. До некоторых вопросов детям надо сначала самим дорасти. А с какого-то возраста они родителей перестают спрашивать. Те, может, и хотели бы что-то рассказать сами, да стесняются, и нет случая. А там уже и не могут.

Недоразумение ли с зачетом так странно разбередило вдруг память, мерзкое ли происшествие на эскалаторе? Сколько таких было. Плевок в тебя не попал и не тебе был предназначен. незачем перебирать. Эти хамские рожи были скорей уже поводом — нарушилось душевное равновесие. Возвращались, оживали воспоминания. Папу увозили в больницу с последним инсультом, я подхватил носилки вместе с единственным санитаром, врач помогать отказался. На одном из лестничных поворотов носилки неловко наклонились, папа чуть с них не вывалился, я едва успел выровнять. Потом представлял, как он бы упал на лестницу, виноват был бы я. Нес, смотрел сверху на его запрокинутое лицо. Оно было совсем белое, взгляд с носилок мучительно искал меня — все время казалось, что губы пробуют шевельнуться. Хотел мне что-то сказать напоследок — не сумел. Не получилось. Долго меня не отпускало это видение.

Телефонный звонок раздался, когда я уже наливал себе последнюю рюмку, больше в бутылке не оставалось. Успел опрокинуть ее наскоро, по пути к телефону, с мыслью: вдруг это Наташа?

Звонил Монин, Евгений Львович. Вот уж чего я не ожидал, никогда еще ректор не звонил мне домой. Но еще неожиданней было услышать, что ему, оказывается, звонил мой студент, Роман Тольц. Монин назвал его по имени: Рома.

— Что у вас с ним произошло? Мальчик не знает, как извиниться перед вами. Говорит, его нечаянно занесло, стал нести вам какую-то глупость, сам чего-то не понимает…

Однако, оценил я сквозь начинавшийся в голове шумок, само начало разговора казалось хмельным. Студент звонит домой ректору, просит за него объясниться перед преподавателем за проваленный зачет. Мальчик. это какие же у них могли быть отношения? Спрашивать, конечно, не стал, не настолько был пьян.

— А что он свой реферат скачал не знаю откуда — про это он вам сказал?

— Да, да, — в голосе ректора слышалось смущение. — Рома клянется, что это его собственная работа, тут какое-то недоразумение. Я ему не могу не верить. Он просто был сбит с толку, не понимал, почему получился такой разговор. Знаете, молодые люди иногда начинают кривляться от неловкости, против желания, мы их не всегда понимаем.

— Ах от неловкости. — Хмель позволял мне быть раскованным даже в разговоре с ректором. И почему это, интересно, он не может не верить мальчику? — Но он вам сказал, что точно такая же работа оказалась еще у одного студента?

На другом конце провода задержалось молчание.

— Нет, — после паузы проговорил Монин. — Этого он не говорил. Точно такая же? И у кого? Кто этот второй?

— Не второй, а первый. Пашкин. Станислав Пашкин, вы его тоже, возможно, знаете.

— Пашкин? — В трубке слышалось озадаченное сопение. — Как же не знать? Пашкин. Нет, Рома мне не сказал. Тут что-то не то. Это мне совсем не нравится.

— Ваш Рома, между прочим, даже не поинтересовался, кто принес мне этот второй реферат. Как будто сам знал. Или догадался. Если не из Интернета — значит, кто-то у кого-то списал? Вопрос, кто у кого?

— Да, да. Не понимаю. Не понимаю. Рома бы этого не мог. Он немного не от мира сего, но честолюбия не лишен. Его преподаватель говорил мне, что Рома решает задачи для третьего курса, вообще залезает в области, о которых с ними еще не говорят. Выдал неожиданную курсовую, что-то о системах, построенных на нечеткой логике. Я тут, правда, не специалист.

— Ну, для меня это тем более китайская грамота. Вы почему-то называете его по имени? — не удержался я от вопроса.

— Вас это удивляет. я понимаю. — Смутил все-таки ректора. — Действительно, я этого мальчика знаю с детства. Мы когда-то были близки с его семьей. С отцом, Павлом, работали в тогдашнем НИИ, его жена была моей аспиранткой. Тогда они еще не были женаты, совсем молодые. Я с ними даже как-то сходил на байдарках, сам был еще ничего. Потом появился Рома. Отец ушел в бизнес, одно время довольно успешный. сейчас оба за границей, в Лондоне, и отец и мать. Не совсем, как бы это сказать, по доброй воле, у них в Москве начались проблемы. юридические, деловые. Причем как раз с Пашкиным, с отцом нашего студента. Тут кое-что надо, наверное, объяснить. У них одно время был общий бизнес. Известная история, она обсуждалась даже по телевидению, не так давно, вы не видели?

— Я не смотрю телевизор.

— Да, конечно. я понимаю. Эти дети, студенты, не совсем случайно оказались в одной компании. Но это не телефонный разговор, это я, может, вам расскажу при встрече. Рома четвертый месяц живет один. Родители вынуждены были в Лондоне задержаться. Хотели взять его с собой, там можно бы и учиться, с языком у мальчика нет проблем. Но он предпочел остаться в Москве, поступил в наш университет. Знаете, в этом возрасте хочется пожить самостоятельно. А тут еще разные личные отношения.

— Романтические, — вставил я.

— О, вы и это знаете. Да, да, и это, я немного в курсе. Вот почему мне так не нравится тут что-то… Знаете, он так трогательно про вас говорил.

— Кто, Рома?

— Да. Я почувствовал, что ему очень хотелось бы с вами объясниться, досказать что-то. Ему показалось, что с вами можно поговорить, как не удавалось с родителями. Такой возраст. Он очень переживает.

Ректор, что называется, нашел, чем меня окончательно купить. Пусть кое-что присочинил от себя — сумел польстить самолюбию.

— Ладно, — сказал я, уже размягченный, — не будем создавать проблему. Я в ведомости писать ничего не стал, чтобы потом не исправлять. По старой привычке. Пусть принесет мне зачетку, поставлю ему свой автограф.

— Нет, нет, зачем же так, — смутился Евгений Львович. — Он готов приехать к вам с новым рефератом хоть завтра.