Марк Харитонов - Джокер, или заглавие в конце

Да, скорей всего, так. Пусть так. Доказать ничего нельзя, и не надо, все уже произошло, как произошло. Nothings gonna change. Считай это беллетристикой, совсем без нее не обойтись, мы все ею занимаемся. Чтобы понять, что было, чего не было, хотя бы предварительно, для себя самого. Расположить во времени, соединить, выстроить в уме, как повествователь выстраивает рассказ — начинают проявляться связи, причины, следствия, смысл. Я это уже пробовал. Выявляются, предлагают себя подробности, их оказывается все больше, больше, хватило бы времени перебрать. Начиная с утреннего звонка. невнятный голос из домофона, кровь на лице студента, и как ты наклонил ему голову под холодную воду. Оказалось, нужно заглянуть подальше, когда возле мусорного бака, в густеющих сумерках увидел замызганный картонный переплет с геометрическим силуэтом птицы, книгу со своей статьей. Хотя и это уже потом, пробуй искать еще раньше. до начала не доберешься, не остановишься. Пробуешь выстроить, связать последовательный сюжет, мысль, память прихотливо виляют. Литературное устройство ума, способ приспособиться, обосноваться в жизни. Упрощать невыразимое, обходить неприятное, досочинять в меру способностей. Линейное мышление, иллюзия ясности. А ведь только что привиделось, приоткрылось. облако прозрачного жара, мамин голос, прохлада мертвого пота. сон, в мгновение которого вмещается жизнь, где все одновременно, пережитое, забытое, не замеченное, упущенное, не понятое. Вынесло помимо желания сюда, в стерильное измерение, где время отсчитывается биением пульса, равномерным движением стрелок… Вернуться бы. вот. вот. полоска света, опять приоткрывается дверь, заглядывает жена. Я замедляю шаг, останавливаюсь с дочкой на руках, трогаю губами лоб. горячий. Девочка захныкала, заворочалась, прижала к себе собачку. Такой жар, а ее не выпускала из рук, мохнатую, белую, уже посеревшую. не увидел ее сразу. Мягкая собачка с добрыми голубыми глазами, Кутя. Можно я тебе скажу одну вещь, только на ухо? Кутя живой, по-настоящему. Нежность и жалость. Нам кажется, будто мы что-то забыли, что-то исчезло из памяти. На самом деле мы ничего не забываем. В нас загружено не меньше, чем в Кассандру, мы только хуже умеем вспоминать. Когда-нибудь кто-нибудь без тебя все это развернет, как компьютерный шифр или генетический код, разберется, запишет. Программа совершенствуется, то есть ретроспективно глупеет. Чем больше начинаешь с возрастом понимать, тем ясней сознаешь, насколько раньше был глуп. Не понимал очевидного. Но это, может, и значит, что еще живешь, еще не затвердели в склерозе сосуды. Красивый безжизненный кристалл. Пожилая оформленность, которая называет себя духовностью. Ленивая, ревнивая заспанность. Почувствовать, понять загадку. Заглавие в конце, Кассандра обещала. Дождаться бы, посмотреть какое. Скорей всего, Незачет. Кому незачет? Естественно, мне, кому же еще? Хочешь, не хочешь, придется признать. А если вдруг Джокер? Еще можно чего-то ожидать. Пока она вибрирует, трепещет. Узнаю в свое время. Если оно у меня осталось. Время на пересдачу. Что вдруг стало понятно этому рыжему, когда он стукнулся виском о стекло? Яблоком по голове. Заглавие в конце. А если конец — уже вот сейчас, в следующее мгновение? Тыкаешься, блуждаешь, держишься рукой за стену — а надо бы ее пробить, вот на что тебя не хватает. Вопрос: зачем? Говорят, через двадцать с чем-то миллиардов лет не только человечество — исчезнет Вселенная. Вот и все. Ищем смысл, думаем, что это мы вносим его в бессмысленный мир. А если мы скорей инструмент для выявления смысла? Вопрос: чей. Сколько вопросов.

Мысль сбивается, мельтешит, выносит опять не туда. Мы не успеваем осознать, сполна ощутить прожитое — оно уже отживает, никому не нужное, не интересное, догнивает, как вещи на свалке, вместе с драгоценными стекляшками детства, деревянным пистолетом, фонариком без батарейки, бачком для проявления пленок. широких, с перфорацией, таких теперь нет. За проявителем приходилось ездить из своего пригорода в Москву, достать и там было непросто. А еще нужен был закрепитель, по-научному фиксаж. Сейчас другим не объяснишь, какое это было священнодействие, как дрожали руки, когда впервые стал высвобождать из катушки мокрую пленку, еще толком не промытую, не терпелось посмотреть хотя бы краешек, самый конец. совсем черный. неужели засвечен? Мама подошла помогать, чтобы не выронил, не испортил. Темная тень, негатив лица, не догадаться бы, чьего, если бы не знал сам. Печать без увеличителя, бумагу вложить в рамку, включить и выключить свет. Секунды творения, красный фонарь алхимика, возникает, наполняется чертами теплое живое лицо. Лицо мамы. Вьющиеся, коротко подстриженные волосы, берет слегка набекрень. Она с папой, щека к щеке, без морщин. Вот тут на папе белые жениховские брюки, белая рубашка, парусиновые туфли начищены мелом. Дайте мне его увидеть, плакала мама, когда мы вернули ее после попытки уйти из дома, пробовали успокоить, раскрыли перед ней семейный альбом. Не узнавала его на фотографии, не хотела узнавать. Как будто отпечатанная на бумаге память подменяла, вытесняла другую, настоящую. сворачивалась в огне трубочкой, чернела, таяла, рассыпалась. Тени, ставшие дымом, отпечатки теней. Истощенное иссохшее тело, груди, как сморщенные груши. Наташа позвала меня помочь, когда мыла ее в ванной. Мама не хотела, чтобы я увидел ее такую, мужчине лучше не знать всего. На похороны пришли кроме нас только четверо соседей, не осталось никого из ее прежней, неизвестной мне жизни. Девочку на похороны брать было нельзя, ей сказали о смерти бабушки время спустя. При нас она не заплакала, только чуть скривилась, уткнулась лицом в мягкую шерсть, ушла к себе. Потом я из-за двери услышал, как она рассказывает Куте про бабушку. Когда бабушка была девочкой, у нее была собачка, ее звали тоже Кутя. Она ее очень любила. И меня любила. И папу любила. Она всех любила. Жар у нее начался через два дня. Умный врач понял раньше, чем я: температура бывает не только от гриппа. Она у Сони повышалась и прежде, когда приходилось вести ее в детский сад. Натягивал на нее, еще сонную, колготки, они за ночь не просыхали на батарее, плохо топили, ставил ей пластинку с детской сказкой, чтобы не плакала, отвлеклась. Ну что ты потеряешь, если все узнаешь? Али — Баба. Я чувствовал себя преступником. Мама вызвалась брать ее к себе, хотя сама уже ходила с трудом. Отвозил к ней Соню, все чаще оставлял на ночь, она не хотела возвращаться. Наташа немного ревновала. Пришлось вернуться. Привыкать к жизни. Привыкла, как все мы. Когда-то все игрушки были живые. Нам дарована была гениальность, не удержать, не вернуть, не вернуться. Мне не давал покоя вопрос: божья коровка сидит на листе крапивы — как она не ужалится? Стеснялся спросить маму. Или спросил? Что же она мне ответила? До сих пор не знаю. Надо будет спросить Наташу. Она должна скоро прийти, ей, наверное, сказали диагноз. Или она уже пришла?