Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы

— Нинусенька, я не утверждаю, что это ты ее подменила. Теща проделала это из подлости душевной.

— О-о-о!.. — стонет бабушка.

— Извини меня, Павел, всему есть предел! Как ты можешь? Как у тебя язык поворачивается бросать подобные обвинения в адрес тяжелобольного человека, который вот уже целый месяц вообще не встает с Постели?! Нужно, в конце концов, иметь хоть какую-то совесть! Хоть крупицу сострадания! Я уж не говорю о большем…

— Нинусенька, я ценю твои дочерние чувства, но вынужден заметить, что в этой комнате, кроме нас четверых: тебя, меня, Светланы и тещи, никто не бывает. Разве что твой обожаемый Георгий Иванович…

— При чем тут Георгий Иванович? С тех пор как заболела мама, он не был у нас ни разу!

— В таком случае остается теща.

— Нет, это… — Мама задыхается от возмущения. — Объясни, будь любезен, чего ты добиваешься? Какова цель этих инсинуаций? По-моему, ты преднамеренно стараешься довести меня до белого каления!

— Трудно поверить, чтобы это сделала Марья Александровна.

— Да уж, Марья Александровна покусилась на твою бесценную рыбешку! Зажарила ее на обед!

Папа вздыхает и почесывает нос.

— Теща в наше отсутствие полезла, как всегда, за керосином, разбила банку с Мартышкой и, желая замести следы, поспешила притащить другую рыбу — в надежде, что я не замечу подмены.

— Откуда?! Откуда она могла притащить другую рыбу? Ты в своем уме или нет? Она месяц не встает с постели! Нет, я вижу, ты жаждешь, чтобы меня хватил удар!

— Ты ошибаешься, Нинусенька: она не встает с постели, когда мы дома. А когда нас нет, вскакивает как попрыгунчик и носится на помеле.

— Нет, это уже… — Мама садится на стул. — Это переходит все границы. Кому рассказать, не поверят…

— Как хочешь, Нинусенька. Я только довожу до твоего сведения, что за этой дрянью, которую мне подсунули под видом Мартышки, я не намерен ухаживать. Можешь забрать ее и делать с ней все, что тебе заблагорассудится.

— Мне ничего не заблагорассудится! Мне эта рыба нужна как собаке пятая нога. Не собираешься ухаживать — не надо. Пускай подыхает себе на здоровье!

— Я привязался к милому живому существу, но меня зачем-то его лишили.

Я смотрю на рыбку. Может, она и не папина Мартышка, но все-таки жалко ее. Она ведь не виновата, что она не Мартышка…

— До этого мерзкого карпа я не дотронусь.

— Нет, вы подумайте: что за идиот проклятый?! — Мама швыряет на стол кухонный нож. — Пока всю душу не вымотает, не успокоится! Хоть бы уже сдохнуть поскорей и не видеть всего этого и не слышать!..

Мы сидим в театре. Нина Константиновна за что-то сердится на нас. Сердится и ни с кем не разговаривает. Наверно, из-за того, что Мила Рошкован и Аня Воробьева опоздали. Мы их ждали почти целый час возле школы, а они, оказывается, поехали прямо в театр. Нина Константиновна говорит, что в коллективе так не поступают. Не отделяются. Если договорились ехать вместе, значит, должны ехать вместе. Но мы-то чем виноваты? Мы ведь ничего не сделали…

Даже в антракте сидит и ни на кого не смотрит. Мы все стоим вокруг, ждем: вдруг она что-нибудь скажет, а она даже в нашу сторону не смотрит. Как будто не замечает нас… Ну, сколько она будет сердиться? А может, это не из-за Милы и Ани, может, у нее что-то случилось?

— Ика! — зовет Нина Константиновна.

Наконец-то!..

Ика оборачивается (она стояла возле оркестровой ямы). Нам очень хочется услышать, что Нина Константиновна говорит Ике, но все вокруг, как назло, переговариваются, стучат стульями, музыканты пиликают на своих скрипках, ничего не разобрать.

— Что, что она тебе сказала? — набрасываются девочки на Ику, когда та отходит от кресла.

— Так… Ничего особенного…

— Чего — ничего особенного? Что? Скажи!

— Сказала, что некрасиво показывать на оркестрантов пальцем.

— Только и всего?!

— А чего вам еще?

— Ну, мы думали…

Папа спит, накрывшись с головой одеялом, бабушка лежит на маминой кровати и стонет:

— О-о-о!.. О-о-о…

— Елизавета Францевна! — Папа приподымает голову с подушки. — Позвольте вас спросить: почему вы так мерзко стонете? Причем именно тогда, когда я сплю?

— О-о-о! Мне так легче… — говорит бабушка. — О-о-о…

— Павел! — Мама входит в комнату. — Ты спишь? Ты видел сегодняшнюю «Литературку»?

— Нинусенька, как я мог видеть сегодняшнюю «Литературку», если я сплю? — Он зарывается поглубже в одеяло.

— Нет, ты не отворачивайся — тут не до шуток, — волнуется мама. — Мне сейчас Марья Семеновна сообщила: оказывается, в сегодняшней «Литературке» огромная статья. Абсолютно разгромная! И почти вся посвящена твоим «Стахановцам».

Папа садится на кровати, приглаживает рукой волосы.

— Где она?

— Кто?

— «Литературка», Нинусенька.

— Не знаю. Откуда я могу знать? Наверно, в почтовом ящике. Я, как тебе известно, никогда никаких газет не трогаю — ни наших, ни чужих. И так нет ни минуты времени, еще интересоваться газетами… Если ты не вытаскивал, значит, там и лежит.

Папа идет в прихожую и возвращается с газетами.

— Ну что? — спрашивает мама.

Папа молчит.

— Не молчи же, ради бога, скажи! Ты же видишь — я вся как на иголках…

— Что тебе сказать, Нинусенька?

— Что там написано!

— Написано, что я злостно лакирую советскую действительность. И что такие произведения искусства нам не нужны. А нужны Салтыковы-Щедрины, умеющие вскрывать недостатки…

— О-о-о!.. — стонет бабушка. — Я знала! Я говорила: надо прежде подмазать! А вы смеялись… Думали, мать дура… Думали, мать не понимает…

— Нинусенька, заткни ей рот, пока я не пристукнул ее утюгом.

— Замолчи, отстань со своими глупостями! — набрасывается мама на бабушку. — Действительно, только твоих премудростей теперь не хватало. Нет, но просто интересно: какая сволочь это подстроила? Ты подумай! Ведь даже тиража журнала еще нет — был только «сигнал». Значит, написать мог только тот, кто вхож! Свой человек в редакции. Это же явный сговор! Кто-то задался определенной целью тебя погубить. Сначала сократили наполовину, а потом раздраконили. Конечно, если всех отрицательных персонажей выкинули, оставили одних положительных — одних стахановцев, то и вышла лакировка! А что за подпись? Наверняка вымышленная. Что ж, теперь ясно, зачем это все устраивалось! Подогнать под тот шаблон, который им требовался! Ах!.. Сначала убедили в необходимости сокращений, а потом превратили в мальчика для битья… После этого ни о каком отдельном издании, разумеется, не может быть и речи. Какие продувные мерзавцы! И еще прикидываются порядочными интеллигентными людьми. Нет, это просто в голове не укладывается — такая подлость…

Папа тяжко вздыхает, встает и подходит к окну. Банки с рыбкой на подоконнике больше нет. Не знаю, куда она делась. Я вернулась из театра, а ее уже не было. Остались только мамины вазоны с цветами.