Афанасий Мамедов - На круги Хазра

Но сначала дуло пулемета на всякий случай молчаливо прошлось по этажам соседнего дома. И только потом БТР развернулся, не пожалев ни кустов, ни чугунной ограды винного магазина-подвальчика в нашем доме. Его лихо занесло на углу возле парикмахерской Лолы-Дили-Бош, и вскоре он скрылся за тем самым, ощупанным пулеметной немотой, зданием.

Фиолетовый дым рассеивался над перекрестком.

На стене, рядом с дверью, звонков — сколько ветра в Городе, но он отлично помнил, что нажимал на свой. Почему к двери подошла тетя Нигяр? Может, она сидела у них? Для нее ведь последнее время хождение по соседям не просто увлечение — смысл жизни. Теперь, когда о ней из-за новых слухов, будораживших весь Город, больше никто из соседей не говорил: «Нигяр слаба на передок, Нигяр слаба на передок…», она могла с чистым сердцем поливать грязью кого угодно. Нужно отдать ей должное, играла она на чувствах очень искусно, особенно на абстрактном страхе, жившем в каждом нашем соседе.

С трудом ворочая челюстью, Афик долго, обстоятельно объяснял ей, что за дверью не кто-нибудь стоит, а он — Афик, Агамалиев Афик, которого она, Нигяр, не знать просто не может, с которым каждое утро безрезультатно препирается из-за того, что он подолгу сидит, читает в туалете.

Наконец пальцы Нигяр-ханум извлекли щелканье из трех замков.

Заскрежетала старинная, николаевская еще цепочка, тихонько отворилась дверь и… Нигяр-ханум, не успев сменить выражение лица на подобающее моменту, как-то совсем пародийно охнула, закатила глаза и упала на могучую волосатую грудь своего очередного «квартиранта», очень кстати оказавшегося рядом, и почему-то с маленьким туристским топориком в руке…

— Бела, Бела, Бела! — звала Нигяр-ханум.

«Сейчас она устроит спектакль, — подумал Афик, — нагонит на мать страха, а потом побежит рассказывать соседям».

Пропуская его, Нигяр брезгливо поморщилась, быстро отодвинулась, чтобы он ее не задел кровью своею, крысиным ядом не испачкал, а потом опять через плечо бросила:

— Бела, ай Бела! Вай Аллах! Звери-Звери!..

— Ничего-ничего… — успокаивала всех Бела-ханум, — самое главное — живой. — А саму трясет всю, глаза за очками мечутся…

Молния на аляске застряла и никак не поддавалась.

Испачканную крысиным ядом куртку снимали через голову. Долго, осторожно.

— Ногу покажи мне, ногу… — просила Бела-ханум.

При матери снимать ботинок Афик не хотел.

— Я сам… я потом… потом…

Но Бела-ханум уже нагнулась, сняла и ботинок, и носок, увидела раздробленную кость, торчавшую рогаткой из большого пальца ноги, не выдержала, ушла в кухню.

А вот Нигяр, та, наоборот, уже опомнившись от первого потрясения, теперь просто кайфовала, разыгрывая из себя фронтовую медсестру. И суетилась, сбивая боками все на своем пути, и отдавала распоряжения «квартиранту», и смачивала ватные тампоны в чайном блюдце с теплой водой, смывала крысиный яд с его лица и протирала одеколоном «У.Д.В.» (от которого Афика теперь тошнило), и даже морщилась за него, когда на ссадины дула: «Фууууу-фууууу-фууууу… щипет, джаник?»

Бела-ханум то убегала в кухню сменить воду и там уж вволю нареветься, то возвращалась, стояла за спиной у сына, поглаживая его голову, говорила:

— Ничего-ничего… Люди плачут — Бог смеется.

Нигяр, в последнее время ставшая истинной мусульманкой, «эсильмусульманкой», так она себя называла, во всем соглашалась с ней:

— Ай, Бела, правду-э говоришь, за Бога гореть буду, печенью его стану…

— Пойду лучше Зулю позову, — сказала мать, — может, она посоветует, что с ногой делать, врач все-таки.

Любовник тети Нигяр следил кисло, как та помогала раздеться. В его по-собачьи преданных глазах под густыми черными бровями без труда угадывалась ревность с тремя жирными вопросительными знаками, ведь теперь оставались только брюки.

Нигяр перехватила его взгляд, устыдила качанием головы, после чего ее очередной «квартиросъемщик» предпочел уйти.

Когда за ним хлопнула дверь на кухню, тетя Нигяр с облегчением вздохнула.

— Давай брюки помогу снять. Они все мокрые, в пятнах каких-то. Что «нет», а то ты в коридор в трусах не выбегаешь… а то я не видела… Давай, джаник, помогу тебе. Давай-давай…

— Не надо, не надо, я сам… Нигяр, не надо.

Все кружилось. Потолок. Голландская печка. Стены в графических листах собственного производства. Окно. Телевизор. Тошнило… Убийственный запах крысиного яда, смешанный с одеколоном «У.Д.В.», преследовал его, душил…

Ставя ногу на пятку, как на пляже, когда песок горячий, он ушел в свою маленькую комнату и закрыл за собой дверь.

— Ц-ц-ц! Звери. Звери. — Нигяр смотрела на закрытую дверь, будто та была прозрачной.

Афик переоделся. Закатал одну штанину. Когда вышел в гостиную, Зуля уже стояла под самой люстрой, облитая светом, с эмалированной миской в руках. Увидела его, сказала:

— Хорошо, что я не на дежурстве.

Осмотрела ногу.

— Открытый перелом пальца, возможно, перелом стопы. Снимок бы сделать. Зря ты переодевался, надо бы сразу в травмпункт… Давай, Афик, вместе сходим. Болит?

— Странный вопрос, не находишь?

— Нахожу.

Зуля достала из миски две ампулы. Сломала головку. Вылила прямо на торчавшую кость, сначала одну ампулу, потом другую.

— Так надо? — спросил он.

— Да. Это новокаин.

— Разве его не колют?

— А чего тебя колоть, если вон — все наружу.

Она попросила у Белы-ханум линейку. Сломала ее пополам, потом еще раз, сказала: «Кость трогать не буду, только снизу закреплю» и подложила под палец обломок линейки. Перебинтовала, после чего уже занялась его лицом.

Только сейчас Агамалиев почувствовал, что освобождается от чего-то очень страшного. Он вдруг отчетливо вспомнил вечер у Зули, первую встречу с Джамилей, как она водила кулоном по губам, как он тогда еще подумал, что между ними ЧТО-ТО будет и он не знает, ЧТО именно, но это не зависит ни от него, ни от нее, а ведь внутренний голос еще подсказывал — не трогай ее, уйди, не твоя женщина. Значит, неправда, что от него ничего не зависело, значит, было право выбора, и он выбрал… другое и испугался ответственности, видно, не дорос, не стал еще мужчиной, и себя подставил и ее.

Когда мать с Нигяр ушли на кухню выковыривать лед из холодильника и они с Зулейхой остались одни, та воспользовалась моментом, спросила непривычно тихим голосом:

— Кто это тебя так?

— Неважно. Не имеет значения.

— Понятно. Афик, у меня к тебе большая просьба…

— …валяй, — (а у самого сердце, как пинг-понговый шарик с мятинкой, заскакало гулко так: «Ну, что там еще»).

— Ты же знаешь, как я к тебе отношусь…

— …знаю…

— …оставь Джамилю. Это самое лучшее, что ты можешь для нее сделать.

— Почему?

— Не задавай глупых вопросов. Он избил ее до такой степени, что она во всем ему призналась, все рассказала…