Леонид Гиршович - Арена XX

– У вас все то же общество собирается?

– Да… то есть не совсем. Я вас должен предупредить кой о чем…

– Собственно, вам куда – домой?

– На службу, голубчик. В оперу.

– Едемте. Предлагаю совершить совместное путешествие. «И оно вам ничего не будет стоить». Вы слышали об инсценировке Мейерхольдом «Пиковой дамы»?

– Слышал, слышал, – Давыд Федорович махнул рукой. – К счастью, не видел. И, надеюсь, не увижу.

– Надеяться надо на лучшее.

– Вот я и надеюсь. Вы меня знаете, я держусь широких взглядов. Но почему непременно надо лазить по чужим карманам? Вот тебе «Нос», вот тебе Прокофьев. Инсценируй их в согласии с духом времени. Нет, Церлина должна плясать кан-кан.

– Современное прочтение Прокофьева это масло масленное. Прочтение никаким другим быть не может, кроме как современным. Думаете, Шекспир бы узнал себя? А если я не желаю слушать вашего Прокофьева?

Сели в кафе «An der Oper», перед которым было голо, столиками улица расцветает только в мае. Внутри было натоплено. Давыд Федорович отдал швейцару шляпу и пальто, начинив рукав толстым вязаным шарфом, оказавшимся непомерной длины. Николай Иванович предпочел оставить кепи и шарф в кабине.

– Ну-с… «Бек-с»? – вкусы Ашера не вязались с ветхозаветным благородством осанки. Она сразу делалась частью театрального реквизита, вроде огромных драгоценных камней, что унизывают пальцы певцов в песцовых мантиях. – А вам? Теперь вы мой гость.

– Я за рулем…

– Закажите себе чаю. С тортом, как вы любите. Маргарита Сауловна грозилась испечь завтра новогодний наполеон в двенадцать этажей, с орехами.

Повторяем, пусть иные отцы дочерей и сменили психологическую ориентацию – переориентированы своими семьями на будущих зятьев, – но не Давыд Федорович. Он не питал бы антипатии к чужим сыновьям, к их чужеродности, даже будь у него «свой такой же мальчик». Но это другая песня. Встрече с Бергом он порадовался почти что бескорыстно (вот уж кто Лилечке не пара). А «почти», потому что, когда дом полон гостей, хозяева не так чувствительны к потерям, как радуются любой находке. И потом, Берг вызывал в нем тот зуд, отсутствие которого хотя и не замечаешь, но о котором с радостью вспоминаешь – настолько его приятно унимать.

– Кого-то, кого вы видали у нас прежде, вы, может быть, больше не увидите – увидите других.

– Вы собирались меня предупредить о чем-то?

– Ну, много чего случилось за это время. Мы же с лета не виделись. Василису Родионовну, помните?

– Еще бы. Неужто умерла?

– Ну вы скажете… Ей предложили роль в кино. Трояновский-Величко говорит, не бог весть какую. Она теперь водит знакомство с немецкими артистами.

– А как на это смотрит великий художник с накрахмаленными усами?

– Макаров – прекрасный художник, чудный портретист. Он бывает часто у нас.

– С кем?

– Почему надо бывать непременно с кем-то? Мы давние друзья. Он еще когда Лилечкин портрет писал…

– Пардон.

Разговор дал трещину.

– Я должен извиниться за то, что извинился?

– Георгий Леонидович Макаров – достойный человек.

– Кто же спорит. Каждый человек чего-то достоин. А Маргарита Сауловна того же мнения о его достоинствах?

– И Маргарите Сауловне он нравится.

– В таком случае полдела сделано. Осталось уговорить графа Шереметьева.

– Кого? Вы, Николай Иванович, говорите загадками. По-моему, ревнуете.

– Я? К графу Шереметьеву – Василису Родионовну?

– Василису Родионовну?.. Ах, ну да…

– А кого я должен ревновать? Нет уж, Давыд Федорович, договаривайте. Хотя вы и так все сказали. Я приду. Я непременно приду, если вы не раздумали.

– Во-первых, я ничего такого не сказал и говорить не собирался. Вы нашу Лилию Долин плохо знаете. Она сказала… но, умоляю, это сугубо между нами… «Пусть не думает, что нашел заместительницу Васеньке. Скорей извозчику взаимностью отвечу».

– Обнадежили.

– Но, Николай Иванович, сугубо между нами. Лилечка ему этого не дает почувствовать. Наоборот. Она, как бы сказать… немножко позирует, вот подходящее слово. У нее такое кокетство. А как вы поживаете? Все наблюдаете жизнь?

Главное, найти «подходящее» слово. («Что вы себе позволяете?!» – «Наблюдаю жизнь».)

– Жизнь я наблюдаю лишь с недавнего времени. Раньше развозил мертвых. Теперь, как видите, развожу живых. Внял голосу рассудка: предоставь мертвым хоронить своих мертвецов.

– Это Нитче, кажется?

– Я говорю: внял голосу рассудка… Вы, Давыд Федорович, пьете пиво, а у меня во рту вкус баумкухена. Вам это не мешает?

– Знаете, голубчик, мне все равно, какой у вас во рту вкус. Хорошо, что нас никто не слышит. С вами страшно говорить при посторонних.

– Это при ком же? При Макарове? При Урываеве?

– Александр Ильич глубоко переживает случившееся, – проговорил Давыд Федорович изменившимся голосом, и выражение лица его стало скорбно-почтительным. – Вы же знаете об этой трагедии. Александр Ильич ест себя поедом. Хотя установлено, его вины тут нет. Лилечка-то ведь хотела подняться на «Пегасе» в воздух… Боже-Боже-Боже… Александр Ильич уже все организовал. И нате вам – зуб. Но ка-ак! Щека с мячик. Зуб мудрости. Какое там лететь! Нет, наверное мы все же чем-то Боженьке угодны. И вместо нас полетела Розочка… Розалия Фелициановна. Оказывается, она тоже ужасно хотела. Вот такая судьба.

Николай Иванович перестал есть торт.

– Если выбирать из двух зол, – сказал он, – то меньшее. Вы же не будете отрицать, что это меньшее зло. И я не буду. Предполагаю, не так уж много безутешных было на похоронах пани Корчмарек?

– Она жила одна, работала у дантиста.

– Русский протезист с Понтификштрассе? Наверное, обрадовалась, когда увидела Лилию Давыдовну с подвязанной щекой.

– Наш врач – немец, за углом от нас.

– Все равно обрадовалась, поверьте. Удружил же ей Александр Ильич.

– Вы не можете даже себе представить, как он страдает.

– Могу лучше вашего. Передайте ему мое сострадание.

– Завтра его увидите – выразите.

– Ко всему еще и места лишился?

– Сам отказался. Нет сил.

– Понимаю, чтоб кошмарики не снились. И что же теперь?

– В русском старческом доме хаузмастером.

Переквалифицировался в управдомы. Нечаянно срифмовалось по смыслу. Ни «золотого теляти», ни «золотого осляти» Давыд Федорович не читал. Хотя в магазине Лясковского и была полка «Россия смеется над Советским Союзом». И стояли на этой полке, главным образом, Зощенко и «чета одесских апулеев», по выражению того, кому зощенковский сказ внушал ревниво-брезгливое чувство. А черноморский «Золотой осел» – это неплохо, забавно. И дешево (наш кумир был прижимист).

Как на зиму кафе втягивали в себя столики, так же и дома поступали с обстоявшими их велосипедами. Перед домом, где жили Ашеры, не пасся велосипедный табунок.