Леонид Гиршович - Арена XX

– Щи ленивые со сметаной, котлетки паровые в молочном соусе с пюре, на третье яблочко свежепеченое.

Васильевскому захотелось проснуться, и чтобы Люся нажарила ему сковороду картошки с зеленым луком, как он любит с утра.

– По-моему, совсем завралась, – Берг говорил сдобно-густым голосом, «с сознанием дела». – Я этих спекулянток изучил. Под видом хлеба торгуют пирожными. Марию-Антуанетту за это обезглавили.

– Вы действительно тот самый Николай Карпов?

– Действительность? Она здесь, – Николай Иванович наставительно постучал пальцем по лбу. – Ведь могу им и не быть. Я много лет им не был. Кто может заставить меня им снова стать, кроме меня же самого? Я – Демиург, ткач сущего. В потире моего рта хлеб преосуществляется в пирожное. Моя воля и мое представление творят мир. Вы не поверили, что батюшка ваш – мистер Икс? Потому что вы не изволили этого пожелать. Зачем это вам, когда вы и сами продуцент. Бог синема – творец, превзошедший своего предшественника. Экран застит любую действительность. Не успела Васенька-котенька изобразить русскую шпионку в объятьях немецкого летчика, как уже стала ею. И в сферах вращается, невзирая на расовый изъян. Шпионы как любовники, их заводит любая уважающая себя держава.

Мonsieur Pierrot («Страсбургская Мельпомена») как в воду глядел, говоря, что перед Николаем Ивановичем в СССР распахнутся врата небывалого эксперимента. Где, в какой другой стране, киномагнат стал бы его слушать? А этот слушает да ест.

Появление «борща краснофлотского» произвело в настрое Родиона Родионовича благотворные перемены. И он сказал себе: «На Руси спокон века являлись самозванцы. Гораздо больше, чем мы знаем, потому что не всех удавалось разоблачить. Шпионов тоже больше, чем мы думаем. Не каждый попадается. Хорошо, что мама с Васей тогда не послушались. Вернулись бы, только хуже было бы. Мозолили бы всем глаза. А так ведать не ведаю. Про любовниц, правда, в самую точку: что они как шпионы. Можно всю жизнь иметь любовницу, никто не догадается. И не одну. (А любовники что, иначе? Люська после родов даже красивей стала, – передернуло всего: так никогда и не узнает, чей джентльмен навещал ее лэди .) Разведчики призывают нас к бдительности, а сами утешаются: всех не переловить. Жить без шпионов не могут. Или врачи. Сколько б ни лечили, без работы не останутся. Люди любят свою работу. Вот я, например…»

У Васильевского благородная отрыжка с глушителем, у подбородка отдача слабая. Кашлем заретушировал. Пожадничал с хлебом. Холодник, пожалуй, лучше в такую погоду… с селедочкой.

Николай Иванович ребром чайной ложечки до основания проламывает ярусы, проложенные кремом. Проще б десертной вилочкой… но на вкусе не сказалось.

– Неплохо, хотя до Ашеров им как до небес. Помните, сколько там листьев? По числу колен израилевых.

Родион Родионович, очевидно, и вовсе не помнил, кто такие Ашеры. Начисто память отшибло.

– А вы случаем не сын лейтенанта Шмидта?

– Вы произвели юнкера в лейтенанты, чтобы он не застрелился?

Взаимонепонимание полное.

– Если вы шантажист, то шантажистов у нас в стране сдают в милицию.

– Как и всё остальное, наслышан. Всенародный пункт приема. Но мне вас нечем шантажировать, вот в чем штука. Я – Николай Иванович Карпов, сын своего отца, а тот проживает на улице имени меня, в доме пятнадцать, город Казань. Это проверить не трудно. В фашистской Германии из соображений конспирации я проживал под чужим именем. Многие так делают, ваш батюшка, например. Я могу и не возвращаться на свою девичью фамилию («девичью» закавычил на иностранный манер, двойной парой рожек – пальцами бишь). Могу жить под любой другой. Кто я – на самом деле этого никто не знает. А пап а выжил из ума. Всегда был с причудами. Нагородил какому-то борзописцу с три короба. Мы виделись несколько минут. Он спрашивает: «Я умер?» Хотя кто из нас двоих умер? Справка из жилконторы фиктивная. Границу я перешел Луёвыми горами. Самозванец на Литву бежал, а я с Литвы. «Моя любовь в Паланге утонула…» – помните? (Как же не помнить, обязательно помнит. Вся Россия на мотив этого польского фокстрота поет «У самовара я и моя Маша».) Это вы, Родион Родионович, можете меня шантажировать. Только ума не приложу, какие три ваших желания мне по плечу. Я вам всю правду сказал, Богом клянусь. Собою, значит. Или решиться на явку с повинной? Как прикажете.

Это небольшое интермеццо заполнило промежуток между двумя «наполеонами» (между 1815 и 1851 годами). Николай Иванович теперь вознаграждал себя вторым из них – было за что! – а Родион Родионович безмолвствовал. Этот, судя по всему, сумасшедший, загнал его в угол. И действовал он не по наущению своего сумасбродства… Нет, это чудовищная провокация. Месть бухаринской клики – Ушкова, Ожгова и Новоградова. На словах разоружились, а втайне мечтают реставрировать «фильму». Он в ловушке. Поясним на простом примере. Что он ел на первое? Как честный коммунист, он должен держаться генеральной линии солянки и не впадать в уклон ни к каким даже классово близким чанахам, ни к каким харчам, ни к каким ботвиньям, ни к каким кулацким щавелям, ни к какому супу-лапше с грибами, не говоря уж о меньшевистском бульоне с курицей. Ах, борщ краснофлотский? Так и запишем: сочувствует кронштадтскому мятежу. Второе. Настоящий советский человек на второе отдает свой голос за блок котлет по-киевски с шашлыками, вам же, гражданин Васильевский, подают биточки в сметане с рисом.

И уже машинально средь рисовых полей Родион Родионович вилкой прокладывает железную дорогу, по которой отломленный от битка кусочек, загребая соус, ползет на север тарелки. Гегелевская триада: мальчик – личико – луна.

«Вернуться в кабинет и прямо связаться с политотделом. Героико-романтический образ комсомольца Карпова важно сохранить незапятнанным. Всякая попытка его опорочить означает идейную диверсию. Готов ли ты предоставить партии самой решать, кто ты – идейный враг или идейный коммунист, выступивший против фальсификации истории? И если того потребует революционная целесообразность – а она того потребует – то чистосердечно признаться во вредительстве. Тебя проверяют: умолчишь или доложишь. Первое означает погубить себя, второе – то же самое».

– Мы сейчас пройдем в мой кабинет. Я позвоню по телефону, и вы сами обо всем расскажете.

– А как же ягодное желе?

Родион Родионович посмотрел на желе в форме сердечка. Нет, он не будет ягодное желе, он в Ягодном будет лапу сосать, в смысле обледенелую варежку, и вспоминать о нем, несъеденном. Со вздохом придвинул к себе вазочку из нержавейки. «Может, сперва позвонить в Гнездниковский? И с Трауэром необходимо связаться. За все отвечает автор. Почему ты один должен нести бревно? Чем больше плеч, тем легче ноша. Как минимум, предварительно позвонить в Гнездниковский и поставить в известность Бориса Захаровича. Тогда трудно будет обвинить кого-то одного в сокрытии или обнародовании – что уж там сочтут вредительством. “Трудно”… Трудно штаны надевать через голову. Трауэра, писателя в фаворе, вряд ли тронут, если решат сохранить созданный им художественный образ. Шумяцкий практически нарком кино – это как нарком тяжелой индустрии, как Орджоникидзе. С таким водоизмещением никакой шторм не страшен. А управленцем можно пожертвовать. Тебя ничего не стоит замести под ковер на пару с этим психом. Давно знакомы? Ах по Берлину? Ах там сестра? А что с отцом? Нет, не с его отцом, а с вашим?»