Леонид Гиршович - Арена XX

Когда Родион Родионович был здесь неделю назад, еще не темнело так поздно. Нынче же, в двенадцатом часу сидя большой компанией у костра, они любовались панорамой догоравшего неба над тихой рекой. («Состояние души лирическое». Дневниковая запись.) Пели:

К Тамаре Максимовне Угоревич приехал племянник, слушатель РАБ (Ростовская академия бронетехники).

– Если раньше артиллерия считалась богиней войны, то теперь бог – это танк, – говорил он в расчете на Людмилу Фоминичну, которая, когда пела, бывала необыкновенно хороша. Она сидела, обхватив руками колени, голова запрокинута, что подчеркивало лебединый очерк шеи, на лице – последний луч пурпурного заката.

– Ничего, исход сражения может решить и царица-тачанка, – проворчал Митрофанушка, как прозвали анималиста Грекова. Митрофан Борисович сперва обижался, потом смирился.

– А как же авиация? – спросила заинтересованно шестнадцатилетняя Ирочка, дочка престарелого академика Бруха («И на Бруха бывает проруха»).

– Авиация, конечно, важна, но бомбардировка тылов противника не является решающим фактором. Полностью уничтожить промышленность противника с воздуха невозможно. Для этого понадобились бы сотни, если не тысячи бомбовозов. Но общее деморализующее воздействие глубокие авиарейды оказывают. Благодаря им набирает силу рост антивоенных настроений среди трудящихся. Это может повлечь за собой восстание народных масс. Я правильно говорю, Валентин Христианович?

– Абсолютно, – сказал бывший полпред.

– Эх, молодежь… Вот забияки, – вздохнула Тамара Максимовна, думая совсем о другом. «Клава говорит, что Леонтьевым-Щегловым два тюка парного мяса привезли. Интересно, кто зван?» Тамара Максимовна с Валентином Христиановичем – нет. Ее это грызло. – Сперва поучиться надо, товарищ будущий маршал бронетехники. Показать себя еще успеется. Мы долго еще будем окружены врагами. Так я говорю?

– Абсолютно.

Родион Родионович смотрел на жену: нет, он не жалеет. Но сниматься не пустит. Леонтьев-Щеглов перехватил взгляд Васильевского.

– Ну что скажешь, дачный муж?

«Дачный муж?!» – все же сообразил, что это еще не «рогоносец». Пора перечитать Чехова. Братец-то Антон Палыча в Голливуде. И один брат Покрасс там же [61]. Так что все возможно (касательно чайника с родимым пятном). Сниматься Люське категорически не даст. Пока он жив, не бывать этому. А если кто сманит? А мы королем пойдем. В смысле Фомой Григорьевичем, это наш бронепоезд на запасном пути.

голос Ирочки был звонче всех – «веселой девчонки» (таких в народе звали «костомолками»).

– Есть что-то тревожно-счастливое в костре на фоне догорающего неба, – наконец, набравшись духу, сказала Степаницкая («…в пропашке используется прогрессивный метод Степаницкого…», «…высокой правительственной награды удостоен вице-президент Всесоюзной сельскохозяйственной академии наук имени Ленина Марк Харитонович Степаницкий…»). Жена она ему без году неделя и еще не свыклась с этой ролью. Степаницкая-первая погибла, красавица-полька. Не спасла и широкая спина летчика, к которой она прижалась: он взял ее покататься. Любовь любовью, а похороны врозь. Осталась двухлетняя девочка, нуждавшаяся в материнской ласке. Степаницкая-вторая некрасива, но поэтична, вела дневник («состояние души лирическое»). Идеальная мать двухлетнему кукушонку. (В своем оскорбительном несчастье Степаницкий сам так говорил, а не «как у нас язык повернулся».) Прежде у себя в лаборатории она была серой мышкой, которой алые паруса только снились. Чем обернется вскоре этот выигрыш? А вот и нет! Марка Харитоновича миновала чаша сия, когда-нибудь, лет этак через семьдесят, кукушонок превратится в совенка, ухающего на старости лет в доставшейся по наследству миллионной даче.

– Ну что, пора? – нерешительно сказал кто-то. (Вообще-то автора не красят эти «кто-то», «где-то, «зачем-то». Если не ему, то кому же знать, кто именно, – но, так уж и быть, оставим для настроения.) – Ну что, пора… – сказал кто-то, мычательно зевнув.

– Да, – решительно сказал Валентин Христианович, вставая и подавая руку Тамаре Максимовне, уязвленной тем, что завтра на даче у Леонтьевых-Щегловых баранья туша будет изжарена и съедена без ее почетного участия.

– Эх, тяжелая артиллерия, – сказала она, с кряхтением поднимаясь.

– А какова роль артиллерии в будущей войне? – спросила Ирочка у слушателя РАБ.

– А они этого не проходили, – пошутил Угоревич. – Ну пойдем, племянник.

Все потянулись по своим дачам, эти небожители с трясущимися поджилками.

Ночью Людмила Фоминична окончательно уверилась, что Родион Родионович ей не изменяет. «Как из полярной экспедиции вернулся». Потом, засыпая, подумала: «Ах ты мой пропашка…» – о Борьке.

Завтрак был поздний, плотный. В конце недели из Москвы обычно съезжались и гости и хозяева. Над кухнями вились утренние дымки. Кому-то готовился вот такой высоты омлет, кому-то варилась картошка и чистилась селедка. Бывшие буржуи, с успехом перековавшиеся, ели «юг у рт», как они это называли. У Ровицких всегда готовили «настоящий кофе по-венски».

Баба Дарья напекла оладьев, а Людмила Фоминична еще нажарила Родиону Родионовичу картошки, как он любит, со шкварками. Вечером они были приглашены на шашлыки. «У-у, холопское племя актеров», – подумал Родион Родионович, памятуя про «дачного мужа» (осадок остался – Родион Родионович был из тех, кто на обиды памятлив, если вообще бывает иначе… да-да, повторяемся). Леонтьев-Щеглов стал «ведущим актером Малого театра» после того, как в пьесе Погодина «Прометей. Игры с огнем» исполнил роль молодого Маркса. «Всё, Ленина тебе уже, Мишка, не дадут, и не мечтай. Ты свою норму по вождям выработал», – говорил ему Яух, сам пробовавшийся на роль номер один и еще не знавший, что Юткевич остановил свой выбор на Чеснокове. Леонтьев-Щеглов, который был уже в курсе, на это ответил: «Да, Саш, не повезло нам с тобой». – «Почему нам?» – удивляется Яух. «Как, ты еще ничего не знаешь?» – «Нет…» – «Тебе досталась роль политической проститутки. Почета мало, зато море удовольствия». С тех пор выражение «почета мало, зато море удовольствия» стало крылатым.

У Леонтьева-Щеглова собралось человек тридцать гостей (на сей раз избавим себя от поименного их перечисления).

– А вы не идете? – спросила Ирочка Брух, по-праздничному запыхавшаяся, у слушателя РАБ, который, завидя ее, взял под козырек.