Леонид Гиршович - Арена XX

– А как же обещанный автограф? – не отстает Берг. Он чувствует себя в ударе. Шепотом: – Хорошо. Чтоб сохранить инкогнито, согласен на предъявителя. Вы как будто ни о чем не догадываетесь. – И продолжает: – Я видел прелестный парижский письмовник для авторских надписей, там была такая… – шепчет.

Как на подмостках той жизни «пламя желаний в кипучей крови» легко переходило в «кипучую, могучую, никем не победимую» [72], так в понимании Пашенной самая важность ее персоны легко оборачивалась важностью того, к чему она в данный момент стремилась. А тут – заело. И она не понимает, в чем дело.

– Ну, что он вам надписал, покажите… Батюшки светы! Да в стихах… – Пашенная сперва читает глазами, потом декламирует:

вгоняя Михаила Ивановича в краску.

– А помнишь, Родя, ты мне тоже присылал открытки в стихах? Он знаете как их подписывал: Васильевский-Островский. Потому что он тогда на Васильевском острове жил, в Ленинграде.

Пашенная, улучив момент, говорит Трауэру:

– Вы что, передумали? Да что с вами, Миша?

– Вера Николаевна, послушайте, что я скажу… – набрал воздух. – Нет, не могу.

– А вы через «не могу».

Берг сочувствует Васильевскому:

– Родион Родионович, у вас утомленный вид. Не выспались?

За него ответила Людмила Фоминична:

– Мы вчера у Щегловых-Леонтьевых на шашлыках были, а рано утром Родион Родионович уже уехал. Вы с ним так глупо разминулись.

Берг пропел:

надеюсь, вы прочли мою записку? Нам столько нужно друг другу сказать.

«Кто он такой? Откуда он взялся?» – думала Пашенная.

Появилась баба Марфа с горой пирожков на подносе.

– Кушайте на здоровье, пока горяченькие. Печку специально затопила – разогреть.

– Ты все их подала, что ли?

– Что вы, Людмила Фоминична. Там еще знаете, сколько. Я уж и Косте дала, как вы велели.

– Что ты о нем так печешься… – сказал Васильевский жене, и сухо, Бергу: – Да, прочел, спасибо. Нам будет о чем поговорить, не сомневайтесь.

– Тешу себя мечтами. А с шофером, должен вам заметить, вы не правы. Ваша супруга не о нем печется, а о вас. Переиначьте Бомарше. Замените «Наша жизнь в руках тех, кто нас бреет» на «Наша жизнь в руках тех, кто нас возит». Шофера Костю нужно всячески ублажать. Если хочет, то ездить с ним в лес по грибы…

– Это правда, – согласилась Пашенная. – Мой такой капризный. Совсем молоденький мальчишка, мне в сыновья годится… Я ведь свои годы не скрываю. Сцене все возрасты покорны. Нельзя всю жизнь Софью Павловну играть.

Берг внимательно слушал.

– Пела, пела Лизу и вдруг спела Графиню? С трудом верится.

– Потому что только себя любят в искусстве, но великая артистка способна на чудеса самоотречения во имя искусства, великая душа, – сказал Михаил Иванович, подкрепив свои слова заискивающим взглядом.

– А как иначе, Мишенька? Горький, посмотрев «Любовь Яровую», сказал мне: «Не сочтите, Вера Николаевна, за обиду, но я так хорошо вижу вас в роли Ниловны».

Хозяйке зачем-то понадобилось выскользнуть из тесной компании…

– И ей-богу, не кривлю душой, – Вера Николаевна приложила свою очень белую маленькую ручку к тому месту, где до революции у нее была душа. – Если бы в Малом театре инсценировали «Сын – имя собственное», я бы уговорила Михаила Ивановича заменить отца матерью. Мечтаю о такой роли.

Клюнуло. Понуро-сытым взглядом уставившийся в кучу пирожков на столе, Васильевский приподнял брови.

– Сын и мать, – говорила Пашенная, – «какой соблазн горит». Уверена, сцены с матерью Михаилу Ивановичу удадутся, как никому.

– Богатая мысль, – сказал Родион Родионович. – Мы ведь запускаем в работу фильм. А что Михаил Иванович об этом думает?

Где-то, в какой-то стилизованной сказке, нам повстречалось выражение «сердчишко-зайчишка». Трауэр сильно струсил.

– Это очень смелое решение. И психологически глубоко верное. Мать комсомольца в Гражданскую войну. Вообще – мать. После Горького об этом писать непросто. Даже страшно. Да и чтобы раскрыть образ матери, нужна актриса такого масштаба и дарования, как Вера Николаевна. Но я боюсь, какие-либо изменения в сценарии невозможны… Вы понимаете мою мысль?

– Если Алексей Максимович поддержит эту идею, – Пашенная молча кивнула, – то Борис Захарович найдет пути.

– Или наоборот, – сказал Трауэр, – станет дополнительным препятствием. И еще не забывайте, у героя есть отец. Он общественная фигура и может воспротивиться этому.

– Михаил Иванович, мы не кропаем диссертации. Наша цель – создание революционно-исторических произведений высшей художественной пробы.

«Только иностранец так может вырядиться», – думал Трауэр. И стыло солнечное сплетение.

– Историческая правда не в буквалистском подходе. Не надо пытаться идти по камешкам фактов, надо плыть, рассекая грудью волны, – Васильевский не просто говорил, он выступал. Пленарное заседание на дачной веранде.

– Совершенно с вами согласен, – поддакнул Берг. – Ходить бывает склизко по камешкам иным.

Родион Родионович с трудом сдержался, чтобы не сказать: «Вас не спрашивают». Пашенная купилась на роль, для него это было очевидно. «Ну, это еще бабушка надвое гадала, – подумал он. – Режиссеры Пашенную не любят, сниматься не зовут. Трауэр-то наложил полные штаны, ничего, теперь есть чем подтираться. Роман придется переписывать».

Но Трауэру он сказал прямо противоположное:

– Михаил Иванович, в порядке конфиденциальной информации. В свое время к Фурманову пришел муж Анки-пулеметчицы и потребовал, чтоб тот переписал роман. Фурманов сказал, что ничего менять в книге не намерен, для миллионов советских людей Анка-пулеметчица – боевая подруга Петьки и такой останется навсегда. Партия учит нас подчинять личные интересы общественным. А вскоре тот человек, муж, утонул, купаясь в реке. Утопился.

Подбежал Борька, едва ли не с криком: «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца»:

– Папа! Почему Вавик говорит, что дядя Боря старше тебя? Тебе ведь уже тридцать пять лет. А сколько дяде Боре? Он говорит, что сорок семь. А, пап? Это правда?

– Много будешь знать, скоро помрешь.

От Берга не укрылось, что Людмила Фоминична уже какое-то время отсутствует. Позади гаража, где осадная лестница была приставлена к Костиной светелке, она говорила быстрым шепотом, ломая себе пальцы:

– …Сказал, что я тебя ублажала, когда за грибами ездили.

– Знаешь, Людка, только не бзди.

– А если Родя…

– Что мне твой Родя. Это он пусть трух а ет. Я, может…

– Что?

– Через плечо. Пойду искупаюсь, – уходит вразвалку, перебросив через плечо полотенце и напевая: «Раз я пошла на речку…».