Леонид Гиршович - Арена XX

Когда Людмила Фоминична вернулась, Вера Николаевна и Михаил Иванович собирались в путь-дорогу.

– Уже?

– Да, Милочка (строчная «м» как-то сама собой возвысилась до прописной). Мне вечером играть леди Тилз.

Это была одна из ее коронных ролей. Сделалось так тихо, что было слышно жужжанье шмелей.

– Я переговорю с Борисом Захаровичем сегодня же, – сказал Родион Родионович. – Давайте я вас провожу. (Выйти встретить, пойти проводить – это как язык цветов.) Где шофер вас дожидается?

Уходят.

Берг вообразил себе кукольника, у которого взбунтовались куклы.

– Я бы тоже был не прочь стать вашим шофером, – сказал он Людмиле Фоминичне.

– А вы умеете управлять машиной?

– Уж точно не хуже Кости. Хотите убедиться? – Берг сделал ложное движение в направлении гаража.

– Нет, что вы! – испугалась она. – Что Родион Родионович скажет.

– То же, что и всегда. Что он всегда говорит?

– Ну, не знаю…

– Ну вот еще, не знаете. Отлично знаете. И я отлично знаю. Мысль стать у вас шофером подлежит рассмотрению. Я так, пожалуй, и сделаю.

– А Костя?

– Забудьте, выкиньте Костю из головы. Был да сплыл.

Родион Родионович отсутствовал недолго.

– Вы еще здесь? – сказал он Бергу.

– Послушайте вы, рога с собачьей головой. Я от вас никуда не собираюсь уходить. Да мне и некуда. Может быть, прикажете перебраться к Трауэру? Это как после лекаря обратиться к подлекарю.

– Хватит! Я не потерплю!

– Ну и не терпите, сходите куда надо.

Молчание. Васильевскому не остается ничего другого, как в молчании затаптывать свою ярость.

Людмила Фоминична при этом присутствует, мы забыли ее убрать. Нет чтоб: «Ой, Борька!..» – и, всплеснув руками, убежать. Ее лицо утратило последние признаки осмысленности. Утрата, может быть, и не велика.

– Люська, ступай отсюда, слышишь?

Ушла. А не прогнал бы – так бы и стояла, покорная, забитая, с деревянным выражением глаз – как у ангела на церковной калитке в какой-нибудь глухомани, в какой-нибудь в Жуковке.

– Между нами говоря, вы можете себе позволить роскошь быть откровенным. Вы уже один раз передо мной разделись, нечего снова натягивать трусы, мой сладкий.

– Я тебя…

– К Господу только на ты. Вот и иудеям не удалось убить своего Бога. По прошествии третьего дня Он воскрес, а могила оказалась пустой.

– Да я…

– Уже все, проехали. Убить меня вы как не смогли, так и не сможете. Сдать в милицию? В бюро находок? По правде говоря, я не думал, что вы такой болван… тихо… тихо… тихо… Успокоились, попили чайку, съели пирожок. Ущипните себя, дабы убедиться, что я вам не снюсь. И сживайтесь со мной, ибо я неотвратим как революция. Сжились же люди с революцией.

«Сумасшедший, – говорил себе Васильевский. – Ты во власти чужого безумия». (А так, можно подумать, он не был во власти чужого безумия. Но со всеми вместе это ничего, не обидно. А порознь почему-то тяжко.)

Чтоб не потерять лицо, Родион Родионович еще по инерции тяжело дышал, но было ясно: укрощение состоялось.

– Уже остыл, – сказал Николай Иванович почти нежно, имея в виду налитый чай. (У Родиона Родионовича руки ходили ходуном.) – Вы непростой человек, Родион Родионович, из добротного материала. Помните костюм, в котором вы приезжали в Берлин прошлым летом? Вы человек сильный, в чем я имел неосторожность убедиться. Не робкого десятка, в чем я тоже мог убедиться. Не сомневаюсь, будь у вас на самом деле пистолет, у вас бы не дрогнула рука. (Трус, обуявший руки Васильевского, никак не утихал.) Вы даже не побоялись жениться на красавице. Представляю себе, какой груз сомнений лежит у вас на сердце. Единственная отрада – ангелочек. Так ведь не такой уж он и ангелочек: животных мучает, мух казнит, одним словом, растет садист. Что это, достойная вас смена? А каково производить фильмы в стране, где уже пятнадцать лет правит Пугачев! Я, Родион Родионович, вас уважаю. Другой бы на вашем месте давно запил. У вас крутой нрав, но крутой нрав мужчине не в укор. Вы сильная личность, вы не Трауэр.

Берг умолк и разглядывал Васильевского не как противника, с которым предстояло сразиться, – оценивающе, а как противника побежденного, как разглядывают приобретенную вещь: тоже оценивающим взглядом, но уже в ее пользу, не приуменьшая ее достоинств и соответственно не занижая ее стоимости, как то было, пока шла торговля. Скорее он даже любовался сделанным приобретением, да еще по сходной цене.

– Объясните мне только, зачем вы это сделали? Замуровать человека заживо – это от отчаяния. Не могу поверить, что вы экспрессионист, работающий в живом материале, как я называю людей, одаренных садическими наклонностями. Все было бы скрыто от ваших глаз, все происходило бы за закрытыми дверями. А насладиться, призвав на помощь воображение, можно и с меньшим риском. Не думайте, что я буду мстить. Я злопамятен, но не мстителен. Ответьте мне только, во имя чего?

– Провокация… Я был уверен, что это чья-то провокация. А так… я вас никогда не видел. Иначе я был бы обвинен в недонесении.

– Ну и донесли бы.

– Тогда я был бы обвинен в попытке очернить образ героя-комсомольца с целью срыва работы над фильмом. А это уже вредительство, сценарий фильма одобрен лично товарищем Сталиным.

– Красивый мат. Откровенность за откровенность. Хотите знать из первых рук, как Сын Человеческий воскрес? Ларчик просто открывался. Нажал ручку и вышел. Пусть ваша жена объяснит вам устройство французского замка.

– Чего вы хотите?

– Я мог бы судиться с Трауэром. Я не давал ему никакого права узурпировать мою личность. Он оклеветал меня в глазах истории, в глазах белого движения. Как по вашему, мос-гор-обл-нар и так далее суд под каким бы предлогом отклонил исковое ходатайство?

Васильевский молчал.

– На вас я и подавно не подам в суд за попытку меня мумифицировать. Сей могильный камень да будет положен во главу угла. Чего я хочу? По малому счету ничего. А по большому счету всего. Чтобы вы были в долгу у меня. Остави долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим.

В подтверждение своей непредсказуемости Берг дал залп по своим:

– Отличная идея: Пашенная вместо старца Приама.

– Кого? – не понял Васильевский.

Берг махнул рукой, – так машут рукой, удостоверившись, что собеседник – глухой маразматик с трехклассным образованием.

– Хорошо, говорю, придумано, – спел:

– И вы готовы прогнать отца с почетного места? – удивление Васильевского, как рана, в которой проглядывает кость: у него самого рос сын.

– Он совсем уже душою скорбный… Нет, послушайте! Хор в смирительных рубахах споет (поет): «Скорбит душа». Каково? Только представьте себе. Душевнобольные хором: