Джон Марквэнд - Г. М. Пулэм, эсквайр

— Но есть отбросы.

— Ах да, я и забыла про отбросы!

«Запрягите лошадь!» — кричали ребята, а машина так фыркала и брыкалась под нами, что лампа в медной оправе, висевшая на доске с приборами, сверкала в лучах солнца.

Весь курьез состоял в том, что все мы признавали правоту крестьянских мальчишек. Никому и в голову не приходило, что мы вступали в другую эру, столь же отличающуюся от той, в которой мы до сих пор жили, как, скажем, ледниковый период отличается от эпохи динозавров. Все произошло внезапно. Все изменилось еще до того, как мы поняли, что изменения уже наступили.

Однако некоторые принципы, определяющие взаимоотношения людей, остались прежними. По-существу, моя сознательная жизнь началась с момента поступления в школу-пансион. Покидая в один из ранних сентябрьских вечеров Уэствуд, я следил, как наш дом становился все меньше и меньше, пока и вовсе не исчез в тумане, словно суша перед глазами путешественника, отправляющегося в Европу. Позже я не раз уезжал и приезжал, но уже никогда не чувствовал себя дома в полном смысле слова.

— Отец собирается отвезти тебя на нашем «уинтоне», — сообщила Мери.

На полу в моей комнате стоял чемодан с вещами, которые могли мне понадобиться, — синий костюм и жесткие белые воротнички, два мешка для отправки белья в прачечную и один для ботинок, шерстяной шарф, одеяла, простыни, наволочки, Библия, чулки, вельветовые бриджи.

— Отец предупредил Патрика еще в полдень, — продолжала Мери, — и Патрик целый день возится с мотором.

Затем появился Хью. Он вошел, не постучав.

— Ну вот, ну вот! — сказал он. — Что скажет мадам, если узнает, что вы здесь, мисс Мери?

— Отцепись, — ответила Мери.

— Да разве маленькой леди можно так выражаться! — воскликнул Хью и улыбнулся мне. — А знаете, мастер Гарри, ребята в школе будут так колотить вас, что белый свет покажется вам не мил. Я-то знаю, как они отделали мастера Альфреда Фротингэма, хотя тот был куда более приятным молодым джентльменом, чем вы, и не выражался по-вашему. Мастер Альфред даже хромал, когда приехал домой на рождественские каникулы.

Хью любил вспоминать семью Фротингэмов, потому что там ему жилось гораздо лучше, чем у нас.

— Катись-ка ты отсюда, — сказал я:

— Ну вот, ну вот! — снова развел руками Хью. — Что за выражение! Что за язык! Между прочим, молодые джентльмены подвесили мастера Альфреда за большие пальцы рук. Он сам мне рассказывал. А потом привязали к его ногам гири и стали втыкать в него раскаленные докрасна иголки, так что мясо горело, дымилось и трещало, как бифштекс на углях. Потом они принялись лупцевать мастера Альфреда битами для крикета.

— Не втирай мне очки! — закричал я. — В Америке не играют в крикет.

— Верно, Гарри, — поддержала меня Мери. — Хью — отчаянный вруша. Кто же играет в Америке в крикет!

— Извините, мисс, — поправился Хью. — Я хотел сказать — бейсбольными битами. Мастер Альфред уезжал из школы, весь исколотый, покрытый шишками и ужасными рубцами, он весь был в гнойных ранах.

Я слышу, как гувернантка говорит матери:

— Ах, вы мужественная женщина, миссис Пулэм!

— Но фрейлейн, дорогая, — отвечает мать, — я лишь выполняю свой долг…

В мире нет ничего прекраснее женщины-матери, и, как мне кажется, мужчина понимает эту истину лучше, чем женщина. Вот почему именно мужчины воздают матери самые восторженные похвалы. Я припоминаю «Портрет моей матери» Уистлера [11] Уистлер — знаменитый американский художник (1834–1903). , при виде которого у меня всякий раз подкатывается к горлу жгучий комок, поэму Киплинга «Моя мать». Мне доводилось слышать, что поэма сентиментальна, но я нахожу ее очень правдивой.

Головные боли у матери с годами усиливались и в ту осень, в сентябре, стали просто нестерпимыми. Я помню, как неприятно поразило меня лицо отца, когда он думал, что мать не смотрит на него. Он выглядел озабоченным и угрюмым, а однажды, проходя по холлу, я услышал из-за полуоткрытой двери слова отца:

— Ну, ну, Мери! Ведь он всего-навсего едет в школу!..

Утром в день отъезда меня послали прощаться со всеми домочадцами — с Патриком, с Чарли и Джо, работавшими в саду, с двумя итальянцами-поденщиками и, наконец, с мистером и миссис Роленд, которые проживали в домике у ворот. Уже в течение некоторого времени я чувствовал, что все они стали относиться ко мне как-то иначе, чем прежде, и испытывал смущение, когда люди, раньше чем подать мне руку, тщательно вытирали ее. Я почувствовал себя неловко даже с Бобом Ролендом, сыном дворника, мальчишкой, примерно одного возраста со мной.

— Ну что ж, пока, — сказал я и заметил, что Боб смотрит на мой новый костюм. Так мы стояли несколько минут, разглядывая друг друга, словно встретились впервые, хотя на самом-то деле были хорошими друзьями.

— Пока, — ответил Боб.

— Увидимся на рождество, — добавил я.

Стоял чудесный сентябрьский день. Мягко светило солнце, легкий ветер раскачивал ветки вязов.

— Все мы будем скучать о мастере Гарри, мадам, — сказал Хью.

Патрик силился завести «уинтон» с помощью ручки. Но мотор капризничал — то принимался кашлять, то глох совсем, и тогда Патрик бросался к рулевому управлению, проверял зажигание, регулировал подачу бензина, снова брался за ручку и снова бежал к рулевому колесу. В конце концов мотор заработал, и Патрик забрался в машину через заднюю дверцу. Отец надвинул на глаза кепи и натянул кожаные перчатки.

— Все в порядке! — крикнул он; из-за шума мотора нам приходилось напрягать голоса. Мать помахала рукой. Я испытывал какое-то странное ощущение под ложечкой; впрочем, описывать наши переживания излишне.

— Не выпади, дорогой! Держись покрепче! — крикнула мать.

Я могу припомнить, каким было солнце в тот день, как выглядели деревья и сельские дороги. В те времена не было ни придорожных киосков, ни бензиновых колонок, ни рекламных щитов. Мне припоминаются желтые деревья Уэстона и то, как чья-то лошадь, привязанная перед магазином, взвилась на дыбы и порвала уздечку. Помню груды тыкв и кабачков у сараев близ Садбери и телеги, груженные бочками с яблоками. Я чувствовал себя очень утомленным, когда мы добрались до Вустера, где нам предстояло заночевать.

— Ну-с, — заговорил отец, когда мы уселись за столик в ресторане отеля. — Завтра ты будешь на месте.

Первый раз в жизни я оставался с отцом наедине так долго, и все же разговор у нас не клеился.

— Мне бы хотелось поступить в школу вместе с тобой, — продолжал он. — Видишь ли, я никогда не учился в пансионе. В мое время школы-пансионы были новшеством, а сейчас каждый норовит попасть туда.

До школы мы добрались только на следующий день, часа в четыре. Дело в том, что на Спрингфилд-роуд у нас дважды лопались шины, а один раз мы обнаружили прокол — потребовалось время, чтобы его заклеить. Теперь эта дорога вымощена и кажется мне совсем незнакомой, однако школа не очень изменилась с того дня, когда я был там последний раз. Появилось несколько новых зданий, вот и все. От пола, как и прежде, пахло мастикой, а из каморок, где жили малыши, доносился все тот же специфический запах.