Джон Марквэнд - Г. М. Пулэм, эсквайр

Я почувствовал, что задыхаюсь и к горлу у меня подкатывается комок. Кого бы ни тронула строгая торжественность этой сцены! По мере того как члены команды гуськом проходили перед Боджо Брауном, обращаясь к нему с какими-то бессвязными словами, его лицо багровело все больше.

— Может, хочешь сказать им несколько слов? — спросил Сэм Ли.

Боджо схватил костыль и, опираясь на него, встал. Все мы не знали, куда деться от смущения, заметив, что в глазах Боджо блестели слезы.

— Одно я могу сказать, — заявил он, — всыпьте им по первое число! Долой Иэль! — Голос у него сорвался на рыдание, он сел и закрыл лицо руками.

— Ребята, — заявил Сэм Ли, — я не стану говорить, что мы сейчас испытываем. Что тут скажешь? Трижды «ура» Брауну!

Я не знаю, можно ли наблюдать сейчас такие сцены, но знаю, что тогда я плакал и не стыдился своих слез, как не стыдился своих слез и Боджо. На цыпочках, тихо и благоговейно, мы вышли, и минуту спустя я оказался в своей комнате вместе с Джо Бингэмом и Билем Кингом.

— Боже мой! — воскликнул Джо. — Вот уж чего я никогда не забуду!

Биль Кинг закурил сигарету.

— Я тоже не забуду, — ответил он. — Меня прямо-таки тошнит.

— Что ты имеешь в виду, Биль? — осведомился я.

— Меня тошнит от этой сцены.

Я взглянул на Джо Бингэма и прочитал на его лице глубочайшее возмущение. Биль Кинг спокойно дымил сигаретой.

— Подожди минуту, прежде чем возражать, — сказал он. — Подожди и подумай: о чем тут плакать? Боджо Браун не отправляется на тот свет, правда? Так о чем же плакать? Предположим, мы не побьем Иэль. Ну и что? Речь-то идет всего лишь о футбольной игре.

Джо Бингэм первым обрел дар речи.

— Никогда не думал, — проворчал он, — что ты такой сукин сын. Если тебе не по вкусу мои слова, давай выйдем и закончим наш разговор на улице.

Биль Кинг стряхнул пепел с сигареты.

— Да он шутит, Джо, — вмешался я. — Биль, тебе просто захотелось подразнить нас?

— Ты прекрасно понимаешь, что я прав, — ответил Биль. — И вообще, какое значение имеет, выиграем мы или проиграем?

— Огромное, особенно если ты начнешь высказывать свое мнение на каждом перекрестке. Люди возненавидят тебя, ты наживешь кучу неприятностей, выставишь себя на посмешище.

— Но ты же понимаешь, что я прав, — повторил Биль. — Больше того, вы оба понимаете, что я прав.

— Да-а, — протянул я. — Дух у тебя совсем не тот, что нужно.

— К черту дух! — воскликнул Биль. — Спокойной ночи, ребята.

Я и Джо Бингэм, кажется, вздохнули с облегчением, когда Биль Кинг ушел и мы остались одни.

— Гарри, — обратился ко мне Джо.

— Ну?

— Почему ты молчишь?

— Я думаю.

— А ты знаешь, о чем я думаю? По-моему, он нытик.

— Все возможно.

— Боже мой, — продолжал Джо Бингэм. — Я бы хотел, чтобы он в свое время учился вместе с нами в школе, Вот если бы его слышал Шкипер! Мы бы избили его до потери сознания и хорошенько прополоскали под помпой.

— Да, — согласился я. — Наверное, так бы мы и сделали.

— Мне кажется, — добавил Джо, — что тут полным-полно таких радикалов-мерзавцев, которым университет не дает ровным счетом ничего и которые просто не понимают, что такое университетские традиции. Знаешь, Гарри, мне даже несколько жаль его. Он мог бы стать неплохим парнем, если бы в какой-нибудь порядочной школе из него выбили всю эту дурь.

По приглашению Биля я ездил к нему в Нью-Джерси на рождественские каникулы, но ничего особенного из этой поездки не запомнил, если не считать того, что жил он очень скромно вместе с отцом и теткой, старой девой. Отец Биля — архитектор, худощавый, седой, страдающий ревматизмом человек — всегда разговаривал каким-то раздраженным тоном. Убогий, серый домик, крытый бурым гонтом, находился в пригороде; к домику примыкал небольшой участок. Семью обслуживала одна служанка. В то время я не обратил на это внимания, но теперь думаю, что большую часть работы по дому выполняла Элли, тетка Биля, если только она не читала, не играла в бридж или не занималась штопкой. По вечерам мы обычно усаживались за бридж; между тетей Элли и отцом Биля то и дело возникали ссоры из-за карт; ссоры возобновлялись по утрам, за завтраком, и велись до тех пор, пока мистер Кинг не уходил к поезду 8.15. Биль однажды сказал тете Элли, что она выглядит настоящей дамой пик и что у нее точно такое же выражение лица, особенно когда она одета в черное; тетя Элли никогда не забывала, кто какой картой пошел. Дома мы редко играли в карты вообще и еще реже в бридж, так как мать считала его пустой тратой времени и утверждала, что куда приятнее вести интересный разговор.

В первый вечер я подумал, что возненавижу свое пребывание в доме Биля, но вскоре должен был признать, что мне у них очень нравится. Мне нравилось все, что говорили мисс Кинг и мистер Кинг, мне нравилось, что они относились к нам, как к взрослым. Отец Биля, если не играл в бридж, проводил время за чтением; за столом он говорил быстро, потому что, по его словам, предпочитал слушать самого себя, а не нас. Во время обеда, за супом, он вдруг начинал доказывать, что арабы интересные люди, и рассуждал об Аравии вплоть до сладкого.

— Биль ничего не знает, — обычно говорил мистер Кинг. — Он никогда не возьмет книгу в руки.

— У старика опять ноет нога, — объяснял Биль.

Особенно хорошо запомнились мне следующие слова мистера Кинга.

— Биль по-настоящему умен, — сказал он. — Это у него от меня. Я, пожалуй, самый умный из всех, кого знаю. Я могу без всяких усилий, как и Биль, заучить все, что надо. Я настолько умен, что понимаю, какие идиоты все мои коллеги. Вот потому-то я и оказался у разбитого корыта. Я всегда был слишком умен и слишком высокомерен. Вот подождите, если вы не поссоритесь с Билем, то увидите, куда заведет его ум.

Мы с Билем провели несколько вечеров в Нью-Йорке. В те дни в городе царила атмосфера более американская, если можно так сказать, чем сейчас. Это был город, не встревоженный войной и подоходным налогом, город, обходившийся без светофоров. На Пятой авеню стояли большие частные дома; район Мюррей-хилл все еще был занят жилыми зданиями; на каждом шагу встречались места, где вы могли пообедать, и бары, куда пускали только мужчин. На сцене шли «Маргаритка в моем сердце» и «Светлячок». Вспоминая о том времени, я начинаю размышлять о музыке и ловлю себя на мысли, что до сих пор помню популярные тогда мелодии — «Ты большая красивая кукла», «Рэгтайм — джаз Александра», «Навязчивая мелодия», «Изображая светского медведя». В последней песенке говорилось о том, как она прижмется к своему Вандербильту, а он завернет ее в чудесное бриллиантовое одеяло, о Хетти Грин и Рокфеллере, а также о том, как мистер Гульд кричал: «Пусть он истратит еще доллар». В те годы, когда мы распевали эти песенки, на Пятой авеню все еще можно было видеть лошадей, мир казался неизменным, и все безмятежно верили, что у мистера Гульда всегда будет водиться лишний доллар.