Джон Марквэнд - Г. М. Пулэм, эсквайр

Все это выглядело довольно скучным, но нам казалось совершенно естественным. Считалось само собой разумеющимся, что я приходил повидать Кэй и что мне у них нравится. Когда мы оставались наедине с Кэй, она то рассказывала о своей семье с такими подробностями, словно я знал ее не хуже, чем она сама, то расспрашивала о Мери и о матери. Временами она пыталась проявить интерес к фирме «Смит и Уилдинг», потому что, по ее словам, было просто «неинтеллигентно» выказывать такое невежество. После этого я пытался растолковать ей, что такое паи и акции, но Кэй не смогла понять всей этой премудрости. Мы часто гуляли по улицам и за городом, постоянно встречались в одних и тех же домах на званых обедах, и постепенно нас привыкли вместе приглашать на субботу и воскресенье. К рождеству Кэй подарила мне нечто такое, в чем, по ее мнению, я не мог не нуждаться: пару носков, которые она связала сама, и несколько цветных галстуков, поскольку к тому времени мой траур уже кончился. Я долго ломал голову, каким подарком отблагодарить Кэй. Мне хотелось подарить что-нибудь такое, что и понравилось бы ей и в то же время выглядело бы не слишком дорогим, чтобы вызвать ее недовольство. Долгое время я ничего не мог придумать, пока не вспомнил о немецком полевом бинокле в серо-зеленом футляре, моем военном трофее.

Рождество всегда представляется мне таким временем, когда отменяются многие запреты и рушатся многие преграды. Рождество того года заставило меня вспомнить о рождественских праздниках при жизни отца и о Мэрвин Майлс. Наблюдая за оживленными толпами перед витринами магазинов, я представлял себе Мэрвин с такой ясностью, как ни разу за все последнее время. Утром, накануне праздника, отправляясь на службу в деловую часть города, я захватил с собой наспех завернутый бинокль, намереваясь на обратном пути занести его Кэй. На моем письменном столе лежало несколько писем; одно из них было написано рукой Мэрвин. Это было так неожиданно, что, вскрывая конверт, я не мог отделаться от впечатления, будто все не сводят с меня глаз. В конверте оказалась лишь открытка с изображением большой звезды, сияющей над деревушкой, по всем признакам — Вифлеемом; внизу Мэрвин написала:

«Любимый, неужели ты не вернешься?»

Ах, зачем только она прислала мне эту открытку! Она должна была понимать, что раз я молчу — значит, не могу вернуться. Она должна была понимать, как больно я переживаю прошлое и как безжалостно с ее стороны бередить свежие раны. С таким же успехом она могла бы явиться прямо сюда и повидать меня. Мне казалось даже, что я разговариваю с ней и убеждаю, что для этого сейчас не время и не место — тут, рядом с биржевым залом, куда через полчаса начнут стекаться данные о ценах к открытию фондовой биржи, но ее голос звучал все громче:

«Любимый, неужели ты не вернешься?»

Казалось, что Мэрвин не хочет слушать меня, не хочет замечать ни шума, ни всего того, что меня тут окружает и повторяет без конца:

«Любимый, неужели ты не вернешься?»

Затем на моем столе зазвонил телефон. С чувством облегчения я поднял трубку — любой разговор сразу возвращал меня в тот мир, которому я принадлежал. Это была Кэй.

— Как поживаете? — спросила она. — Очень заняты?

— Да нет. Теперь, перед праздником, и делать, собственно, нечего.

— Приходите сегодня пораньше. У нас дома страшный беспорядок. Мы расставляем свечи во всех окнах, которые выходят на улицу.

— Хорошо. Я приду пораньше.

— Я хочу, чтоб вы пришли. Я всегда чувствую себя такой одинокой в сочельник.

Положив трубку, я снова увидел перед своими глазами открытку Мэрвин. Разорвать ее пополам, потом еще раз пополам было делом одной секунды; клочки открытки полетели в корзинку для бумаг. Но и после этого я долго еще не мог успокоиться. Когда мистер Уилдинг обратился ко мне, прошло несколько секунд, прежде чем я собрался с мыслями и заставил себя прислушаться к его словам. Он говорил об акциях одной небольшой промышленной фирмы, потом спросил, не хочу ли я присутствовать на завтраке, который он обычно дает в клубе своим компаньонам перед рождеством. Мистер Уилдинг добавил, что хотя я еще не партнер, но ему хотелось бы, чтобы я занял место отца.

— Уж раз нет Джона, — сказал он, — его никто не заменит лучше, чем сын.

Предложение мистера Уилдинга приятно пощекотало мое самолюбие, ибо он не стал бы сводить меня с остальными совладельцами фирмы, если бы не был высокого мнения о моих деловых способностях и не считал, что со временем я тоже могу стать компаньоном. Я подумал, как будет довольна мать, когда услышит об этом; и мне захотелось рассказать и Кэй.

Стол был украшен остролистом и накрыт лучшим серебром клуба. Нам подавали черепаховый суп, дикую утку, оленину и глинтвейн. Это был скорее семейный, чем деловой завтрак, тем более что все наперебой подтрунивали друг над другом. Говорили о галошах мистера Уилдинга, потом кто-то попросил официанта принести стакан молока, потом, в разгар завтрака, открылась дверь и вошел чистильщик обуви Тони, чтобы почистить башмаки Уилдинга. Выяснилось, что мысль позвать Тони принадлежала Тому Уэйду. Тони поднесли стакан вина, после чего он произнес речь на итальянском языке. Приятно было видеть, с какой теплотой все относились друг к другу. Нас объединяла мысль о том, что все мы работаем для фирмы, которая, следуя своим давним традициям, перестала быть просто фирмой и стала чем-то более значительным, ибо «Смит и Уилдинг» представлял собой банк для джентльменов, руководимый джентльменами, банк с безукоризненной репутацией. И когда мы молча стояли, перед тем как выпить тост за погибших и отсутствующих, я забыл о разнице лет между мной и остальными.

«Любимый, неужели ты не вернешься?» — написала мне Мэрвин.

Я пил глинтвейн и думал, как фантастична и нереальна одна лишь мысль о возвращении. Мне некуда было возвращаться, потому что я никуда не уезжал.

Уже совсем стемнело, когда я уходил из конторы, — был как раз один из самых коротких дней года. Снег еще не падал, но уже чувствовался в воздухе — в этом холодном, выжидающем молчании туч, нависших над городом. В окнах домов на улице, где жила Кэй, зажглись свечи.

— Это вы, Гарри? — окликнула меня Кэй.

Она сидела одна в гостиной. В камине горело несколько больших поленьев, вдоль окон стояли ряды подсвечников с зажженными свечами.

— Нам вполне достаточно света камина и свечек, — сказала Кэй. Мне показалось, что вся комната мягко и тепло светится дружелюбием. Кэй улыбнулась, и на ее лице заплясали тени и отблески света.

— Мы прямо захлопотались, пока расставляли свечи и ведра с водой на случай, если вспыхнут занавески. Мама дежурит наверху, а я здесь. Очень рада, что вы не задержались.