Михаэль Эбмайер - Холодные ключи

— Там, наверху, находится наша городская веб–камера. — Он указал на отверстие в середине фронтона одного из домов на площади.

— Я видел этот фонтан на фотографии, — подтвердил Блейель и подставил руку под одну из струй, бьющих из края чаши.

— Единственное место в нашем городишке, которое стоит сфотографировать.

— Да что вы, бросьте!

Артём засмеялся.

— Герр Блейель, пожалуйста, не смущайте нас вашей безграничной вежливостью. Кстати, здесь же поблизости проживает герр губернатор.

И он повернулся, чтобы идти дальше. За ним, на храме муз, с плаката между массивных, песочного цвета колонн улыбалась театральная труппа, благодарила публику за благосклонность в прошедшем сезоне. Актёры выглядели скорее как чиновники какого–нибудь ведомства или сотрудники посылторга.

Но Блейель не тронулся с места. Его снова разобрал смех. Ведь, откуда ни возьмись, перед ним появилась стрекоза — большая, синяя, прогудела мимо и скрылась между струй.

Если бы Илька увидела его здесь. Если бы он мог хотя бы рассказать ей обо всём. Если бы она стала слушать. Как прежде, или, по крайней мере, почти как прежде. Может быть, она поехала бы с ним — если бы Фенглер отправил его в поездку как семейного человека. Почему бы и нет. Вряд ли старикан выбрал своего посланника только за то, что он не женат. Восемь лет. Что толку о них сокрушаться? Они прошли, щёлк — и нету. Ему захотелось сфотографировать фонтан, но камера осталась в гостинице, да и стрекозу он всё равно не подкараулит. Вот бы поболтать с Илькой, обо всём, что пришло ему в голову; или, может, ещё и не пришло, но наверняка придёт, когда он её услышит. Хорошо бы поскорее. Он скоро снова ей позвонит.

Но пока он сгинул для всего света. И стрекоза, пропавшая в сверкающем, пенящемся куполе, больше не появлялась. Артём, поджидая своего захмелевшего питомца, описал пируэт на носке левой туфли, неожиданно ловко взмахнув правой ногой над одним из подстриженных шаром кустов, обрамлявших театральную площадь.

В гостинице Блейель, не раздеваясь, рухнул на кровать, снял только пиджак. На тумбочке стоял стакан из ванной, трижды он наливал воду из–под крана и пил. Вечером, в половине восьмого, за ним должен был зайти Артём, намечался ужин, с фрау Карповой и её коллективом. Ещё почти три часа, а он никак не мог вытряхнуть из головы терзавший его образ Ильки. Или взамен перед внутренним оком Блейеля выплывало декольте той Натальи, а уж этого–то никак нельзя было допускать. И почему он не ответил на вопрос Артёма «погуляем»? Попросил бы его рассказать, чем он занимался в Германии. Послушал бы и ещё раз поблагодарил за героическое вмешательство в офисе. И избежал бы гнетущих мыслей.

Он попытался отвлечься, разглядывая странные картины на стенах, но и это его не утешило, и в конце концов он отправился на прогулку один. Он приблизительно представлял, где находится, знал, что улица Кирова выведет его к реке, и удивился, увидев перед собой небольшой парк с аттракционами. Он размашисто зашагал между закусочными, палатками с пивом и каруселями (посетителей было немного) и скоро вышел на набережную, поднимавшуюся над рекой на высоту дома. Он повернул к мосту. Справа раскинулась Томь, широкая, медленная, почти чёрная, а слева пиликала назойливая музыка. По набережной, кроме него, прогуливались разве что юные парочки, то и дело сливавшиеся в поцелуе. За мостом, по которому в четыре ряда ездили машины и в два — трамваи, темнели заводы. Наверное, химические, предположил Блейель. Несколько труб изрыгали огонь в бледные небеса.

Кьеммерава. Город такого же размера, как Штутгарт. Город где–то далеко–далеко, в самой глубине Азии. Но эта Азия больше напоминала Штутгарт. Зачем он вообще здесь? Свое дело он сделал — кое–как, его незаслуженно спасли — и теперь, пожалуй, у него отпуск. Только не свой собственный, а вместо Фенглера, который уже обветшал. Увлекательная экспедиция к предмету сентиментального влечения старикана. Давайте, проходите . Как Фенглер представлял себе Кемерово? Что связывало его с этими местами? Он мечтал увидеть Сибирь, хотя бы на фотографиях. Обязательно нужно будет попросить Артёма дать ему те снимки, что сделала Соня, хоть ему и будет неловко их увидеть. И стрекозы, оказывается, они здесь точно такие же, как в Германии, почему так? Наверное, синие стрекозы бывают везде, просто он раньше их не видел. Так всегда получается со всем, на что вдруг начинаешь обращать внимание. Но в этом данном случае, почему стрекоза, — разве какая–то история связывала стрекоз с Илькой? Он ничего такого не помнил.

Ресторан назывался «На–гора»: как объяснил Артём, понятие из шахтёрского ремесла, русское обозначение добытого угля. Ресторан располагался в нижнем этаже панельного дома, в десяти минутах езды от гостиницы, и вполне соответствовал названию — стены из папье–маше изображали стенки штольни, большинство столиков стояли на выкрашенных в чёрный цвет вагонетках, и повсюду для декорации висели ярко–красные шахтёрские шлемы. Названия блюд — «смена шахтёра», «горняцкое счастье», «разработка нового пласта». Блейель взял рыбу «рекомендация начальства», весь вечер избегал смотреть на Наталью, и всё испереживались, потому что из пятисот грамм водки, заказанной на их столик Артёмом, он не выпил ни единого. После прогулки по набережной возбуждение сменилось свинцовой усталостью, и переводчику снова пришлось его выгораживать, объясняя про разницу во времени. Завтра будет легче, приободрила Галина Карпова гостя; потом воздела бокал и провозгласила, что завтра — укороченный рабочий день, и потому все присутствующие приглашаются к ней на дачу.

Ночью Блейелю приснилась беременная Илька. Он тоже присутствовал в родильном зале, но стоял не у её постели, а за тёмно–розовой ширмой в углу комнаты и не смел выйти, пока не позволит врач. Врач был тот самый, настырный. Блейель напряжённо вслушивался, но слышал немного, только неразборчивое бормотание и иногда приглушённый вопль Ильки — как будто ей, как только она вскрикивала, прижимали ко рту подушку. Когда врач наконец его позвал, она не держала у груди ребёнка, а лежала на боку, опершись на локоть, и смотрела, бледная и заплаканная, на стрекозу, которая сидела рядом в лужице крови и ногами обтирала крылья. Это всё, чего нам удалось добиться, пояснил врач, и, учитывая обстоятельства, это очень даже неплохо. Ему и его коллегам пришлось так попотеть, что они считают себя вправе выбрать имя для стрекозы, и засим нарекают её — Людвиг Карпорт.

Этот смехотворный финал нисколько не смягчил боль. Даже когда он понял, откуда он взял имя Людвиг Карпорт, глубокая тоска не прошла. Просыпаясь, он снова забывался — и так до полудня, и когда он встал под душ, то чувствовал себя так, словно его колесовали.