Михаэль Эбмайер - Холодные ключи

Он наклонился за веточкой, чтобы счистить грязь с ботинок в жидком свете фонарей. Свёрнутую карту поставил на почти сухую скамейку. Когда он снова поднял голову, рядом стояли двое. На его храброе «добрый вечер» они не ответили и, хотя и смотрели на него, но говорили друг с другом. От обоих несло перегаром. Он потянулся к скамейке с картой города, один из них что–то взревел и поднял руку.

— Я нье говорью по-…

«— русски» он уже не произнёс. В руке ревуна блеснула бутылка из–под пива; стукнув об спинку скамейки, он отбил бутылке донышко.

— Розочка, — произнёс по–немецки Блейель и неожиданно рассмеялся. Жаль, он не знал, как это будет по–русски. Зато вспомнил выражение «живое пиво». Он тоже непременно хотел остаться в живых, непременно. Но согласятся ли эти двое? Вдвоём они орали на него, наступали, угрожая розочкой. Смываться отсюда! Но что, если из темноты, из–за следующей берёзы, из–за скамейки выскочит третий? Вдруг они спортсмены и сразу его догонят? Лучше попытаться их умаслить. Плейер в кармане — нет, ни за что, там диск Ак Торгу с автографом. Поэтому он протянул цифровой фотоаппарат, залопотал по–английски: «Take it, take it, but leave me alone», [74] Возьмите это, возьмите и оставьте меня в покое (англ.) — бандюга цапнул её из рук, мимоходом полоснул его битой бутылкой по лбу и убежал со всей скоростью, с которой позволял коктейль из пива и водки. Второй, рыча, побежал следом. Через кровяную вуаль, сочившуюся над глазами, Блейель разобрал, что они подрались под следующим фонарём, а потом швырнули фотоаппарат оземь и вместе его растоптали.

— Делайте, что хотите, духи, — пробормотал он, но руки, несмотря на отважные слова, дрожали. Носового платка у него не оказалось, и он обтёр кровь травой, а потом прижимал волглую куртку ко лбу до тех пор, пока не решил, что уже можно пойти в гостиницу.

— Какие люди! Плейель! Чем обязан? Как съездил в это, как там оно…

— Я ещё не приехал. Ещё там. То есть, в России.

— Да? А почему это?

— Долгая история. Другой раз расскажу, когда время будет, хорошо? Я звоню по делу.

— Ёлки–палки! Но я ж тебе сразу сказал, помнишь? Что Россия тебя уже не отпустит. А ты ещё спорить не хотел!

— Да, ты совершенно прав. На все сто. Просто сейчас…

Он запнулся.

— Что сейчас?

— У меня кончилась виза.

— Ещё раз.

— Моя виза. Она просрочена. Ума не приложу, как так получилось, но тут написано: действительно с двадцатого июля по восемнадцатое августа.

Тишина. Потом:

— Плейель, балда! Ну что ты наделал?

— Я… я думал… ну, я не следил. Тот тип из турбюро в… ах, это неважно. Но я думаю, должно быть возможно…

— Приезжай в Москву. Немедленно. И посмотрим, как это уладить.

— Не могу.

— Что значит не могу?

— Я не могу приехать в Москву.

— Почему? Да где ты вообще? Всё ещё в этом, ну, как там его?

— Кемерово.

Хольгер крякнул.

— Пока ты будешь торчать там, мы ничем не сможем тебе помочь. Давай, шевели задницей и молись, чтобы в аэропорту никто твой паспорт не разглядывал.

— Но ведь, наверное, можно как–то…

— Наверное, можно как–то — в России ты с этим далеко не уйдёшь. Должен был уже понять за это время.

— Что же можно…

— Чёрт подери! — голос его сорвался. — Извини, но… ладно. Слушай сюда. Иди в консульство. Наплети им что–нибудь.

— В консульство.

— В немецкое консульство, понял? Где оно там, наверное, в Новосибирске. Отправляйся туда, и немедленно. Придумай что–нибудь, чтобы тебе поверили.

— Что я болел.

— Да, что–нибудь в этом духе. Только лучше. И найди врача, который тебе справку напишет.

— Хорошо. Понял. Ещё глупый вопрос — а что произойдёт, если меня засекут с просроченной визой?

Хольгер громко застонал.

— С таким глупым вопросом обратись к ближайшему милиционеру. Плейель! Плейель, ну что ты за дубина! С просроченной визой ты незаконно находишься в России!

— Незаконно.

— Что тут смешного?

— Нет, ничего. Спасибо, Хольгер.

— Что ещё за спасибо? Ты ведь…

Блейель повесил трубку. Он знал, что делать.

Он ещё не прикасался к нему. Не видел его спереди, не видел узоров на коже, не слышал, как он звучит. Он смирно сидел в кресле, благоговейно взирая на внутреннюю его сторону, пытаясь получше рассмотреть её в чахлом свете торшера. Ак Торгу что–то ему объясняла, но он не понимал ничего. Говорила она хоть и медленно, но по–русски, и существительные, которые он успел выучить, почти не встречались. Только несколько раз — «шаман» (конечно, об этом и речь), один раз — «время» и два — «духи». Когда она поглядывала на него и спрашивала: «Да, Матиас?» , он кивал: «Да, да, да».

Она перевернула бубен, звякнули железные подвески, прикреплённые к поперечной перекладине, и он увидел внешнюю сторону, обращённую к миру мембрану, которая, оказывается, не являлась тайной. Теперь он понимал чуть побольше, иногда она вставляла английские слова и жестикулировала. Он понял, что тёмно–красные фигуры на светлом кожаном овале — люди, пешие и верхом на конях, птицы, четвероногие, многоногие, фантастические создания — распределялись по трём областям, в Верхнем, Среднем и Нижнем мире.

«Ульгень», — сказал он, показывая на Верхний мир, и «Эрлик», указав на Нижний мир, и заработал восторженное «ну, ну, ну!» от Ак Торгу.

— Кам, сказала она, — кам — шорский — шаман, — и случайно коснулась его рукой, проводя по бубну, показывая, что кам, или шаман, способен перемещаться по всем трём мирам. Теперь и Блейель отважился произнести «ну, ну, ну».

Ему казалось чуднó, что он говорил, а не сидел, как загипнотизированный кролик, под впечатлением святости момента. И ещё удивительнее, что она смотрела на него, и, кажется, даже улыбалась, несмотря на его новый облик — волосы длиной пять миллиметров и лейкопластырь на лбу.

Хотя пластырь, может быть, и не такой уж большой изъян. Он не успел остановить караулившую его портье — когда он, прижав к лицу измазанную кровью куртку, споткнулся на последней ступеньке перед столом и не сразу поднялся, она вызвала врача. Однако молодой врач понял пациента без слов — и, обработав рану, не стал вынимать из чемоданчика иголку с ниткой, ведь порезы были поверхностные и вполне поддавались лечению лейкопластырем. Ничего нигде не записывая, он охотно принял предложенные ему деньги. Блейель объяснил портье, что на следующий день, наконец–то, съедет, и что всё прекрасно. Следы йода за пределами лейкопластыря он удалил утром, намылив уголок полотенца.

Однако он не вполне избавился от опасения, что теперь он, возможно, всё–таки похож на тех, кого задерживает милиция. Поэтому в игру вступил пункт второй. Вооружившись словарём, он заставил портье до тех пор дозваниваться до парикмахерских, пока не записался на приём, и впервые в жизни поехал в парикмахерскую на такси. Его чемодан стоял рядом, пока сонная крашеная блондинка кромсала безупречную, но, на его взгляд, нерусскую модельную стрижку. В полдень, поднявшись навстречу Артёму по лестнице дома на Ноградской, он, кроме того, щеголял остроносыми двуцветными туфлями, чёрными с фиолетовым. Хорошо замаскировался, высмеял его волосатик.