Тод Гринуэй - Праздношатание[Полная версия]

Смерть. Моя смерть. Она уже не так далека, и я должен сказать, что меня охватывает что–то вроде благоговения, когда я приближаюсь к этой пустой … как бы это назвать — стене? Не стене; со стеной сталкиваешься — скорее к пустому ничто, к непостижимому небытию. Легко вообразить мир без меня. Но попытка вообразить меня без мира, конечно же, заводит воображение в тупик. Мертвый тупик.

Обладая неумолимой волей к существованию, наполняющей все живущее, можно ожидать, что придешь в ужас. Я странно равнодушен. Уильям Баррет ( Иррациональный человек ) говорит: «Тот, кто не боится смерти, никогда не жил». Возможно. Возможно, я ввожу себя в заблуждение. Увидим непременно.

Когда я учился в третьем классе, мне предложили «зайти к директору школы». Я шел по ступенькам в его кабинет с тяжестью в животе. Но там, во время беседы, когда говорил больше Великий Человек, передо мною первый раз мелькнуло представление о современном уме, о светском/манипулирующим типе мышления, которое ведет свое происхождение, как нам говорят, от ученых и художников Ренессанса.

Директор ознакомил меня с моими каракулями, показывая, как испортился мой почерк с начала года. Демонстрируя это, он вполовину согнул первую страницу, чтобы я мог сравнить ее с также сложенной половинкой последней страницы. «Смотри, мальчик, — сказал он, — насколько твой почерк стал хуже!» Я был поражен: он смог показать мне нечто из двух разных дней моей жизни одновременно друг с другом. Этот умный человек смог свернуть само с собой время.

Это было откровение. Если бы я вообще и думал о времени, я бы о нем сказал, что это всего лишь нечто, внутри чего ты находишься. Но этот взрослый смог неизвестно откуда извлечь время и посмотреть на него беспристрастно, как на вещь в себе! С видетельство можно было увидеть: он зажал его между большим и указательным пальцами.

Да, скажу я вам, я был поражен, но урок этот не дошел тогда до моего сознания. Я продолжал жить в детском средневековом мире ритуалов, запрещений и принуждений. Таблицу умножения надо было учить, потому что для того и предназначена была таблица умножения. Невспаханное поле: я как должное принимал, что отец его пашет, потому что функцией, замыслом или кармой полей была пахота. Я думал, что надо делать то, что надо, и учить то, что велят.

Когда я сделался старше, мне нравилось охотиться с маленькой винтовкой 22 калибра с надписью КРОЛИК на стволе. Однажды вечером я услышал, как работник элеватора говорил с моим отцом об охоте на уток, занятии, которым увлекались оба. Работник был вдумчивым человеком. Он описал эксперимент, который он как раз в это время поставил со своим ружьем. Он намеревался узнать, каков разброс обоих стволов при выстреле и каково распределение попадания каждого из них в отдельности. Он установил цели и стрелял в них с различных расстояний. Он проверял получавшиеся распределения попаданий, чтобы отложить их в сознании и вспоминать, когда будет на болотах в октябре и когда дикие утки станут вылетать с полей с зерном.

Это было еще одно откровение. Этот человек не просто стрелял, как попало, как это делал я; он отступил от самого предмета стрельбы, отделил его от реальности, разобрал на части, изучил элементы, сделал выводы, и вновь соединил все вместе.

Я не знаю, что об этот думал мой отец, потому что он пользовался помповым ружьем с одним стволом, и я не замечал, чтобы лично он ставил какие–либо эксперименты, но я, поколебавшись, начал понимать, что, наверное, все–таки можно, так или иначе, исследовать мир.

Это история пребывания в больнице, которое должно было быть обыкновенным, но с самого начала пошло не туда.

Однажды утром в декабре 1998 года мне стало трудно дышать. К тому времени, когда дочь привезла меня в неотложную помощь, у меня посинели ногти. Выяснилось, что у меня воспаление легких. Поскольку емкость моих легких ограничена 1.5 литрами (у моего брата — 6 литров), это сочли серьезным. И таким образом, меня поместили в городскую больницу Ванкувера.

В конце дня меня положили в палату с тремя другими пациентами. Все пошло плохо с этого момента и почему, я не знаю. Это не имело отношения к персоналу больницы, а произошло из–за неизвестной до тех пор странности моей натуры. Я стал отчужденным, это старое слово, но оно более точно, чем «сумасшествие». Воспоминания о тех днях смутные, но я знаю, что в недолгие часы первого дня я был в сознании и чувствовал себя брошенным. В палате, наверняка, была кнопка вызова, медсестра мне ее, конечно, показывала и объясняла, как ею пользоваться. Но я или забыл, или не мог ее найти, или я даже не знаю что. Теперь мне даже трудно поверить, что я затем сделал. Я поискал сигнальную кнопку, которой смог бы вызвать сестру. Но нашел я только утку в форме урны из нержавеющей стали с припаянной к ней ручкой. Это был устрашающий по массивности сосуд и, как я тогда подумал, переусложненный для всего лишь пинты мочи. Любой рациональный человек, наверное, постучал бы этой уткой несколько раз по полу, чтобы привлечь внимание. Вместо этого, пренебрегая хотя и слабым, но все же отчетливым сомнением в целесообразности такого действия, я умышленно метнул утку в потолок так, что она рухнула на бетонно–мозаичный пол со звоном, способным разбудить мертвого. Сразу же последовали и внимание, и громкие упреки. С этого момента я стал проблемным пациентом.

На следующий день после этого подвига меня поместили в палату интенсивной терапии.

Только я там оказался, как у меня начались галлюцинации. Если я лежал с открытыми глазами, я видел саму палату. Когда глаза закрывались, я видел комнату, наполненную старой деревянной мебелью. Были и варианты. Однажды я увидел знакомый участок пастбища на ферме, где я вырос.

Некоторые необходимые медицинские детали: когда дыхательные мускулы пациента так ослаблены пневмонией, что дыхание подвергается опасности, подключается вентилятор. Он запускает дыхание вдуванием воздуха в грудь пациента. При этом мускулы отдыхают, пока пациент поправляется. В определенных случаях, таких, как мой, единственный способ подключить этот вентилятор к пациенту — это проделать отверстие в дыхательном горле и вставить изогнутую трубку, называемую «трахеостома», таким образом, через это устройство и осуществляется дыхание.

Поскольку голосовые связки выше этой самой трубки, речь в это время невозможна. Все общение проходит посредством кивка, мотания головой или — письменно. Ты перестаешь быть человеком. Еще одно осложнение — то, что в трубке собирается мокрота, и ее надо периодически откачивать. В трубку вставляют отсос, и пациент давится и выкашливает мокроту до тех пор, пока она достигнет уровня отсасывающей трубки. Внедрение посторонних людей в мой организм было бы переносимо, если бы мне хоть что–то объяснили; если бы я видел трубку и мог понять, что в ней происходит, и если бы я знал, что надо задерживать дыхание, проходя испытание отсасыванием…Но никто ничего не объяснил, это было ужасно, я думал, что задыхаюсь.