Тод Гринуэй - Праздношатание[Полная версия]

Я понимаю, что эти мои эксперименты и то, как я о них пишу, ничтожны, если сравнить их со всем тем насилием, которое существует в современном мире. Неудивительно, что в мире, беспомощном перед убийствами, мучениями и голодом, обусловленными 5000 лет иудаизма, 2000 лет христианства и 800 годов ислама, люди говорят о дьяволе, как о чистом зле. Но в этом есть некая переоценка.

Сатана был ангелом, находящимся в хороших отношениях с Богом даже по Новому Завету, как должно быть известно читающим Библию. Это он не мог вынести своего пребывания в тех же небесах, что и Бог и, следовательно, пал, или подпрыгнул, или был изгнан из поля зрения Бога и начал жить внизу и творить вред. Но все же ровно столько вреда, сколько позволял Бог. В конце концов, у нас монотеизм. «Черные мельницы сатаны» явились результатом по–настоящему сатанинской жадности, которая захлестнула некоторых людей в Мидлендсе, когда они увидели всю ту выгоду, которую можно получить от использования недавно открытого действия пара в применении к промышленному ткацкому станку. К сатане это никакого отношения не имело.

Сократ говорил, что демон всегда предупреждал его, когда он хотел сделать что–то неправильно. Много лет назад я понял, что соскальзываю к связи с женщиной, которую встретил по работе. В голове у меня была лишь сексуальная озабоченность. В течение нескольких дней, во все часы бодрствования у меня было явное чувство, что я не должен делать то, чего мне хотелось. Сигнал был ясен и отчетлив. Конечно, я его проигнорировал и, в любом случае, как баран, двигался вперед, и, конечно, все и вышло плохо. Я упустил шанс прекрасной дружбы. И сейчас, когда я снова читаю о том, что говорил Сократ о предупреждении демона перед неподобающим или глупым поступком, я понимаю — или, по крайней мере, могу что–то понять об этом неясном предмете.

Я вынужден принять присутствие демона, уже не как гипотезу, но как данность в своей жизни из–за двух случившихся в ней событий. То предупреждение — первое событие. Второе — это непререкаемая властность, с которым ОНО вмешалось под водой около пятидесяти лет назад и не позволило мне себя утопить.

Я зарегистрированный член светского западного мира. Я умею пользоваться электронными игрушками, я уважаю рациональный образ мыслей до той поры, пока он работает, и я отдаю должное всем тем поколениям, которые трудились, страдали и проявляли инициативу, создав существующий ныне «подбитый мягкими подушками мир, через который мы здесь на западе дрейфуем в полусне», как сказал Джон Ралстон Сол в «Ублюдках Вольтера». Это общество, в котором я вырос.

Но я родился не здесь. Правда, что я появился на свет в Манитобе, и что мои родители были традиционными прихожанами церковной общины, и что я протестант до мозга костей; и тем не менее, получается, что я перебежчик. Я это знаю, потому что у меня отсутствует чувство личной вины. Абсолютно. В то же время, у меня хорошо развито ощущение, что я сделал что–то «не так», но совсем нет ощущения, что я согрешил . Мне известна теория первородного греха, но я ее не понимаю. Возможно, таким образом ограничен мой разум. Многие скажут, что это не единственное его ограничение.

В западном мире принимается, как должное, что, если Бог мертв, то и вина не имеет значения. Она, возможно, и не имеет значения, но из моды она не вышла. Вина отчетливо присутствует за шутками и осторожной иронией, с которой относятся к «религии», она постоянно звучит в рекламе (грызите леденцы без угрызения), и она проходит лейтмотивом через большинство современных академических работ по психоанализу и философии, хотя в этом случае понятие вины не ограничивается лишь христианской виной.

Я понимаю, что вина, по крайней мере, в христианстве, происходит от сознания нарушения правил поведения, но, что еще более важно, от наличия дурных мыслей. Я никогда полностью не понимал, как отцы ранней церкви могли преобразовать священнические запреты в недреманного контролера в сердце прихожанина. Пугая детей в раннем возрасте? Как бы оно ни было сделано, все это прошло через поколения, переместилось в протестантизм, сейчас уже потеряло корни и стало аморфным и все же осталось частью человеческого разума.

Несомненно, исключая мой — и, конечно, некоторых других людей. Вряд ли я одинок.

Вместо чувства вины я подвластен чувству стыда. Вряд ли имеется лучшее слово. У меня выраженное ощущение своей личности, и я чувствую, как оно искажается вследствие моих собственных поступков и моей собственной глупости и, начиная с тинейджерского возраста, моего неуклюжего поведения среди людей, отторжения тех, кто молчаливо предлагал мне помощь или просто желал поговорить. Я отвергал и дружбу, предлагаемую другими людьми. Я слышу раздраженный голос одного человека: «Тод, я пытаюсь тебе ПОМОЧЬ!» Мне не хватало других людей, и только по моей собственной вине. Я не бессердечный человек; я знаю, что я обижал людей и уходил, не пытаясь даже примириться с ними. Это навсегда оставляет зарубки на самоощущении.

Но Тод, скажете вы, это простительные мельчайшие промахи, наверняка ты придаешь им слишком большое значение. Ты не бил, не мучил, не крал, не убивал. Следовательно, это все чисто теоретически, не так ли? Возможно, ты лишь потакал своим желаниям? Предположим, случилось бы значительное событие, скажем, ты бы напился, не справился бы с управлением автомобиля и убил бы ребенка? Что тогда? Смог бы ты смотреть в глаза родителям этого ребенка и не чувствовать вины?

Я, конечно, не знаю. Я не думаю, что я бы ее чувствовал, хотя и не представляю, как бы я справился с этим. В некоторых культурах, где истинен стыд, я должен был бы убить себя; в других — существовала бы стандартная компенсация за ребенка. Я думаю, что я сидел бы в своей камере и думал об этом.

В понятии стыда есть оттенок высокомерия: стыд твердо придерживается исходного условия, что собственное суждение человека занимает более высокое положение, чем суждения других, и — даже Бога. И, конечно, отпущение грехов тут невозможно по определению. А оно–то мне особенно не нравится, я его не просил. Это способствует определенной жесткости.

В своей поэме «Литтл Гиддинг» Т. С. Элиот относит к «дарам к старости» «сознание, что сделанное дурно и во вред когда–то ты считал за добродетель». Эти слова кажутся произнесенными человеком, преследуемым стыдом, а не виной.

Мне нравятся непосредственные, возможно, даже неорганизованные люди, которые пытаются быть «хорошими», делать все, как надо, но совершают промахи, отступаются, теряют самообладание, орут на других, потом им приходится возвращаться, чтобы, простив, их освободили от грехов, они вечно должны собирать по клочкам воедино свою жизнь, которая непрерывно трещит по швам. Такая жизнь кажется мне более привлекательной, чем жизнь людей, у которых все под контролем, как у меня. Такие люди, наверное, менее предрасположены к выходу из–под контроля.