Ирина Мамаева - Земля Гай

— Да я! Да ты! Черт безрогий, да я отродясь людей не обманывала! Это ж надо такое помыслить — молоко разбавлять!

— Полная нехватка юмора, — весело констатировал Панасенок. — Та не серчай, горемычная моя, — сгреб Михайловну за плечи, силком усадил на скамейку. — У меня, бабоньки, до вас дело есть, — и уселся рядом за стол.

Михайловна все еще дулась, а Кузьминична попросту уставилась ему в лицо с любопытством:

— Шо, Федор?

— Ты это… Кузьминична, скажи–ка, мне тут сон привиделся… что–то погано от него на душе. А?

— Шо привиделось?

— Ну это… Вроде я в хате у своей матки, там, в Белоруссии, в горнице… И матка живая стоит у печи. Я бачу, а доски–то в полу все как прогнили — черные, острые такие концы у них. А внизу, ну как будто там подпол, внизу — яма. А доски–то концами своими еле–еле на поперечинах держатся: ступи — провалятся. Да и матка чего–то приснилась… Давно уже не снилась.

Кузьминична обрадовалась было… да заплутала в своих цветочках:

— Та я ж ничего не помню уже… Матка неспроста привиделась. Доски тоже…

— Старые — это хорошо, — всунулась Михайловна: Ленин Лениным, а чужие сны поразгадывать приятно. — Главное — лишь бы доски не новые. Новые они всегда к смерти. На гроб.

— Ну ты скажешь зараз — на гроб! Мне рановато вроде еще…

— Вот я и толкую: не новые — это хорошо.

— А шо ж мне тогда так на душе неспокойно? Третий день маюсь.

— Мертвые просто так не приходят… — согласно кивнула Кузьминична.

— Шо же делать–то, — уже ни к кому не обращаясь, протянул фермер, — што же делать?..

— Сухари сушить, — ответила Михайловна, собираясь уходить.

— Молиться, — вставила Кузьминична.

— Молиться! — передразнил ее Панасенок, — ну и помолись за меня — а, Кузьминична?

— Я‑то помолюсь, а вот ты бы о Боге–то вспоминал чаще…

Бабки вышли, Панасенок аккуратно затворил за ними дверь, полюбовался, как ладно она подошла к дверной коробке, снова сел за стол и подпер голову рукой.

Утро, начинавшееся так безнадежно, выправлялось. Цыган пригнал свое жиденькое стадо — семь коров — к реке. Выпасы здесь были сытные, всего пару раз травленные за лето. Да и что там семь голов могли потравить! Но не долго им оставалось: сплошь и рядом уже стояли крепкие молодые сосенки — лес, вырубленный на десятки километров вокруг, возвращался. За пастбищами, покосами, пашнями некому было ухаживать — пахать, лущить, сеять. Да и незачем. В этому году в Гаю семь коров — сколько останется в следующем?

Васька прикрикнул на коров, как полагается, проверил, все ли. Сам, как пес, потоптавшись кругами на пригорке, бросил на землю пиджак и завалился: руку под голову, кнут в сторону. Жилья не видно, шума поселкового не слыхать — цыгану завсегда так легче. Цыгане ведь — даже в этом глухом северном краю — кочевали вплоть до войны. На зиму разве что вставали на постой по деревням. Не в такие, как Гай, поселки — коммунистические стройки светлого будущего, — в другие. В старинные глухие деревни, где люди спокон веку привечали в свои дома цыган и умели с ними разговаривать.

…Васька видит кибитку на деревянных колесах с железными ободами. Ее немилосердно трясет на ухабах, Ваську на облучке подбрасывает, и он хватается за бортик. Ему видны лошади: правая гнедая с белыми по бабку задними ногами,

а левая — серая, почти белая, с длинным изжелта–белым хвостом. Впереди и сзади еще кибитки. Впереди — баронская, забранная цветастым сукном и лентами, за ней, привязанный к задку, налегке трусит вороной баронский жеребец. Свесив ноги с задка, сидит чумазый пацаненок, Васькин двоюродный братик, и длинным прутом пытается попасть жеребцу в ноздрю…

Васька поднял голову. Не кочевал он в кибитке, не грелся ночами у костра, кутаясь в мамкину шаль, — родился уже после войны. Выловили тогда цыган — и тех, кто воевал, и тех, кто с бабами и детишками ушел подальше на восток, — и насильно поселили на одном месте. Ваську с братьями–сестрами, тятькой, маткой, вдовой ее сестрой Роксаной, взрослым уже почти сыном Колькой и лошадьми вывезли сюда, в Гай. Дали дом, а лошадей того, забрали. Техники в молодом развивающемся леспромхозе не было — все на конной или людской тяге. Оттого и люди, и лошади были в цене. Отец Михайловны — Васька его помнил — деда Яша мастерил розвальни,

панкореги — волокуши, — гнул дуги, а Васькин тятька, молодой еще, пристроился к нему шить упряжь…

Привезли ссыльных белорусов, наскоро сколотили бараки, поставили вышки. Организовали спецкомендатуру. В пятидесятых годах дела заключенных пересмотрели: тех, кто совсем уж зверствовал и мародерствовал, — расстреляли, остальные проснулись — а часовых на вышках нет. И замков на бараках. И собак. Но долго еще ходили они в сельсовет к военному в чине майора отмечаться в специальной ведомости, что здесь они, здесь: не уехали домой, к родным, а все так же активно строят со всеми, простившими их, светлое будущее. К тому же майору ходили и Арбузовы — цыгане.

Цыган рождается вольным — не то смирились на время, не то затихарились, выковывая подковы и оттачивая ножи. Но все одно из Гая ушли. Одни — в землю, другие, без лошадей, пешком ли, на рейсовом ли автобусе, на поезде — по земле. Один Васька с семьей и остался. Из–за хворой матери. А теперь вот и мать ушла, и жена с детьми ушла. И дочь забрали. А без нее он не уйдет…

Васька вздохнул тяжело и грустно, как вздыхают его коровы. В тощей груди его, во впавшем животе защемило:

— Ой, дэнти, дэнти,

Сывонэскэ воля,

Е вылыджян

Пэ бахт, пэ доля…

— Чё вайдотишь–то? — над Васькой стоял Егорка — молодой парень в джинсах, кроссовках и футболке.

Дальний родственник Михайловны по мужу — седьмая вода на киселе — года три помыкавшись в городе, он снова объявился в поселке и от безденежья иногда подменял Ваську в пастухах.

— Душа поет, — Васька сел и, мельком глянув на коров, спросил: — Просто так зашел?

— Обижаешь!

Егорка красивым жестом выхватил из кармана поллитру и два стакана —

оп–па! — и уселся рядом.

— Ну ты фокусник! — изумился Васька, — а закусить?

— Чё я тебе — походная кухня? Рукавом занюхаешь. Начисляй.

От водки внутри потеплело, и узел в животе потихоньку начал слабеть…

— Зашибись водочка… — мурлыкнул Егорка, — Сонька, шкура, не хотела продавать — нету, грит, нету, но я‑то знаю, как с бабенками разговаривать… Я, бля, в городе жил, — его потянуло на разглагольствования, — там лафа: хошь — днем водяру покупай, хошь — ночью, всегда от вольного куша. Не то что в вашем гребаном Гаю: каждой курве надо в ноги кланяться, чтобы продала. Стоишь чисто как чмо последнее и просишь, а ей — хоть бы хер по деревне.

— Чё ж ты в городе не остался–то?