Ирина Мамаева - Земля Гай

— А я там без бабла — кто? С работы выперли, с хаты выперли, бикса моя нашла себе черта–закатай вату с «Мерседесом» и яйцами Фаберже.

— Дае ай дадо — мать с отцом?

— Пьют — флинты зальют и в раю. Дедову квартиру уже просвистели, живут в каком–то сарае с бичами. Каждый вечер — кипиш.

— Ай, ай… да, родители… — Васька грустно зацокал языком. — Господь им судья… А у меня вот Ксюшеньку в детдом забрали — места себе найтить не могу…

— Во, блин, фиг ли надо — забей болт, проблем меньше!

Васька, опрокинувший только что в горло водки, аж подавился:

— Как же человеку одному–то жить? Зачем мэ тут? Глядишь на малую, и сердце оживает — не зря небо коптишь.

— Мэ, мэ — заблеял. Старый хрен, бля, а туда же: сердце у него! — отмахнулся Егорка. — Чё ей на твою пьяную харю любоваться — она небось уже давно в детдоме к какой–нибудь воспитке привязалась и забыла про тебя.

Не успел он договорить, как оказался под Васькой, тот ловко стянул сыромятную плеть у него на шее. На мгновение Егорка поверил, что безумный старик сейчас его удушит, и слезы жалости к себе навернулись на глаза. Он хотел было наподдать Ваське, мстя за свой страх, но во время остановился, вспомнив о цели своего прихода.

— Тему не просекаешь? Шутка! Чё ты взбесился–то? Я ж тебя одной левой!

— Х…ли мне тебя бояться? Слава богу, у цыгана три души, четвертая — конь. Баланом 4 меня на десятой делянке ух как зашибло тогда — а жив! Все под богом

ходим — думали, вусмерть, а мэ — вот он я, живой и здоровый. Без ноги, правда… А ты, молокосос, пужать меня надумал!

Но Егорка уже пошел на попятную:

— Да я чё — я ничё. Ясен перец, все воспитки в детдоме суки. Не ссы, помнит тебя твоя соплюха.

— Ту ман наполэс, она меня любит, — неожиданно легко успокоился Васька, и Егорка расслабился.

Допили бутылку.

— Э-эх, — Васька мечтательно закатил глаза. — Мне бы коня, коня! Мэ комам эгрэс… Люблю лошадей… Лачо грай, лачи грай… Красивый конь, хороший… Грудь у него — эх! — широкая, бесстрашная, в ногах ветер… Пряничного, сладкого, чтобы в руки мне шел — смотришь, а сердце поет, как от ребеночка малого, когда он первый шажок делает, отпустив твою руку…

— Да чё тебе с таким конем–то делать? Коров пасти?

— Иди ты! — обиделся Васька. — Я бы вскочил на него, я…

— Гля, — Егорка неожиданно толкнул Ваську локтем в бок, — мумии наши, Михайловна с Кузьминичной, куда–то пошкандыбали.

— Куда? — послушно удивился Васька.

— А, ептыч, так седня ж пенсию привезут! — «вспомнил» Егорка.

— Так пенсию ж попозжее возят?

— Так да, блин, это мумии раньше, чё за пенсией, чё за продуктами тащатся. Мимо путей же идти — так они подгадывают, чтоб мимо скорый прошел. Не замечал? Трусятся по этим поездам.

— Так мэнге ж… это… — спохватился Васька, — мне ж надо за пенсией бежать! Посмотришь за коровами, а?

— Ептыч, а как же? — Егорка сердобольно развел руками, — да я ж… да ты ж мне…

Минут десять они жали друг другу руки, хлопали по плечам и обнимались. Потом Васька поднял отброшенный Егоркой кнут, лихо хлопнул по голенищу и не спеша потащился на своем протезе на площадь, куда приезжала почта. Отойдя на безопасное расстояние, он высказался:

— Хрен я приду к тебе с пенсией!

Михайловна и Кузьминична стояли на полуразрушенной платформе и прислушивались.

Потом спустились с насыпи к разрушенному вокзалу. Невдалеке с вывороченными корнями лежал огромный — в три обхвата — тополь. Михайловна с Кузьминичной уютно, как в кинотеатре, устроились на дереве, давая больным ногам роздых. Отсюда было отлично видать пути и направо и налево, а редкое солнце если и светило, то в спины, не слепя. Кузьминична не совсем понимала, зачем они здесь, но привычно слушалась Михайловну: надо.

Раньше здесь были скамейки, аккуратные кустики жимолости, нарядный вокзал. На вокзале — с туалетом! — был зал ожидания, автоматические камеры хранения, два окошка билетных касс, расписание поездов, дежурный по вокзалу и даже — окошко справки. Днем и ночью прибывали и отправлялись в дальнее следование поезда. На перроне всегда толпился народ: провожали, встречали, плакали, пели, приезжали навсегда и уезжали ненадолго.

Для всех Гай начинался с вокзала.

Первые переселенцы приехали сюда, на пустое место, в лес, чуть ли не сразу после революции. Железная дорога уже была — тянулась через топи и леса до самого северного моря. А поселка не было. Ничего не было. И именно они — люди, направленные сюда партией, — в лесах между Гай–рекой и Куй–рекой основали первый коммунистический поселок лесозаготовителей.

Работа кипела. Рыли землянки, корчевали лес, осушали болота, пахали землю. В вагонах привозили лошадей, а лошадям нужны были пастбища, покосы. Не год за годом — месяц за месяцем лес и топи отступали. Строились первые дома, прокладывались пути узкоколейки. И люди по всей стране уже знали, уже ехали: кого также направила партия, кто, едва получив паспорт, бежал из колхозов, от работы «за палочку», от непомерных продуктовых налогов; новая советская молодежь ехала строить светлое будущее.

Ехали со всей страны. Вологодские плотники с окающим говорком, ставившие сруб за двое суток. Новгородцы со своим «ушёдцы–пришёдцы», псковские скобари. Местные, привычные к лесу низкорослые и беловолосые карелы, по–русски говорившие с ударением на первый слог. С рязанщины ехали женщины с детьми — уставшие, рано начавшие стареть, с характерным ноюще–медлительным говором. Кубанские гарные хлопцы и дивчины с мягким «г», постоянным, всюду вставляемым «же» и казачьими песнями. Белорусы и украинцы, и вовсе плохо говорившие по–русски. Ехали, смешивались между собой и забывали свои диалекты, свои говоры, свои словечки. Строя дома, называя улицы, добывая первые кубометры леса, все уже говорили на одном, понятном для всех языке. И одеты были одинаково: фуфайка рабочая, фуфайка выходная — весь гардероб.

Открывались лесопункты: Святуха, Лесная, Нюда… Сам же поселок назвали Гаем. Не Куем же, право слово, называть…

Михайловна в синем в горошек платье, с бусами из оранжевых пластмассовых шариков, которые промеж бабок звались «янтарные», Кузьминична — в розовом крепдешиновом, ворот заколот старой брошью с цветочками, — но обе в одинаковых кофтах из последнего привоза гуманитарки — сидели на поваленном тополе, вытянув ноги. Говорить не хотелось.

Михайловна внимательно смотрела влево. Налево, на юг, было несколько запасных путей, и из лесу выходила ветка узкоколейки; там, на бирже, она двадцать лет отработала диспетчером. Отсюда, за лесом, не было ничего видно, но бабка смотрела не сквозь лес — сквозь время.

…Вот из леса, с делянок тянутся составы с бревнами. Она принимает их, оформляет, распределяет по ассортиментам на эстакады — радуется: сколько же их! Как будто в лесу работают не муж ее, не мужья подруг, не соседи, а сказочные великаны, которые играючи валят вековой лес…