Анатолий Лернер - Тремпиада

И едва я понимаю, что остановка в пути — это вовсе не чья–нибудь обязанность, а лишь возможность человека откликнуться на зов души, как рядом со мной возникает старенький «Ситроен», и набожный мальчишка, с улыбкой распахивает дверцу.

Я падаю на сиденье под леденящие струи кондиционера и пристегиваю ремень безопасности.

— Кама зман ата ба арэц? — зачем–то спрашивает водитель и, хохоча, резко рвет вперед, словно вырывая меня из безвременья, в котором я застрял на своей вынужденной остановке.

Первый день праздника Рош–а–шана, тот самый день, что венчает собой будущий год, застал меня в пути. Я был предоставлен самому себе и моя собственная судьба, была в моих же руках. Закинув рюкзак за плечи, я шагал по нескончаемому черному коридору, чем представлялась километровая аллея от мошава Кидмат Цви к перекрестку трех дорог. Была ночь новолуния, одна из таинственных ночей, когда небо теряло из виду ночное светило. Говорят, сбежавшая в эту ночь с неба Луна чудит необыкновенно.

Я смотрел на огромные новогодние звезды в небе и полной грудью вдыхал предутренний воздух, вытеснявший с каждым глубоким вдохом все мои обиды и страхи.

Споткнувшись, я понял, что коридор — это не только звезды и не одно лишь бескрайнее небо, но и земля с ее камнями и коростой асфальта под ногами. А еще я понял, что, увы, снова не витаю в облаках, а, как–то незаметно приземлен и опять озабочен своими мыслями.

Те мысли уже костерили кого–то, кто забыл прислать за мной машину, они рисовали ужасные подробности гибельной сцены, где мое предутреннее путешествие, заканчивалось трагически в сплошной пелене безымянного подвига.

Страх одиночки на ночной и безлюдной дороге, в то время как по всей стране происходят убийства и террористические акты, а, по сути — идет необъявленная война, то порождал, то трусливо отметал чудовищные фантазии. Но главной среди них был «коридор смерти», в конце которого притаился конец всего, либо всего начало. Впрочем, если отбросить философию, для меня это было одно и тоже.

Ноги несли вперед, а глаза не видели, да и не могли видеть ни конца пути, ни самой дороги. Вот и шел я, с виду, беспечно размахивая руками, но так, что правый локоть терся о рукоять «парабеллума». Шел, понимая, что в новогоднее утро, которое вовсе и не утро еще, а скорее — еще ночь, рассчитывать на попутную машину — просто неразумно.

Военная патрульная машина пронеслась у далекого перекрестка, породив очередную фантазию. Из собственного опыта я знал, следом за фантазиями приходят ожидания. Ох, не доводят до добра ожидания… Ну их! Пусть будет, как будет!

Я нацепил наушники, включил радио, настроенное на станцию «Коль — а — Кинерет». Что нужно в пути, чтобы скоротать дорогу? Конечно же, попутчик, и вдвойне прекрасно, когда попутчиком становится музыка! А еще — звезды в новогоднем небе…

И с каждым шагом все меньше понимал кто я, куда иду и я ли это вышагиваю в кромешной мгле сентября по приграничным дорогам северных Голан, где дыхание войны ощущалось в ночных перемещениях военной техники и особой жизни самих воинских баз. Проходя мимо блокпоста, я помахал часовому фонариком, и он сонно ответил мне, покосившись на мой рюкзак и пистолет, под джинсовой курткой.

В наушниках звучало что–то ирландское. На ум шла другая война. Вспоминался почему–то Ольстер, хотя он был еще дальше, чем далекий теперь Иерусалим. А ведь именно там, в Городе мира взрывались сейчас автобусы и машины, гибли начиненные тротилом и гвоздями террористы, унося вместе с собой жизни евреев, арабов, русских, эфиопов, таиландцев…

Думать не хотелось. Расслабленное тело, предоставленное самому себе, экономно выбирало движения, волочась по направлению к дому, туда, где вожделенная кровать уже распахнула свои объятия.

Мой ум отсутствовал напрочь. Иначе как объяснить, что нормальному человеку тут же бросилось бы в глаза: мой год начинался с весьма странного путешествия.

«Хорошенькое начало!», — поворчал бы я в другой раз, суеверно боясь загадывать: чем это все может закончиться. Но теперь я был далеко. Я дал своему уму отдохнуть. Я взял от него отпуск. И предоставив дорогу телу, выпустил душу проветриться.

Когда тело с пристегнутым животом рюкзака болталось по дороге, а душа воспарила вслед за музыкой к высям небесным, во мне оставался кто–то, кого можно было без всякой натяжки назвать наблюдателем. И этот наблюдатель сообщил мне свои соображения. А, попросту говоря, события нынешней ночи вернули меня из небытия. Нежданно–негаданно явилась бабушка Фира.

…Внезапный стук в железную дверь мошавной сторожки, в два часа ночи, переживет не каждый. А тут еще ты знаешь наверняка, что сейчас встанешь из–за стола, повернешься спиной к включенному телевизору, с беззвучного экрана которого, кривляется, машет, угрожая кому–то, то ли дирижерской, то ли волшебной палочкой, кто–то страшно знаменитый, — и безвольно откроешь эту железную дверь.

С порывом ветра в сторожевую будку врывается охапка сухих сентябрьских листьев, и стая комаров. Но спина чует то, что не видно глазами. Спиной я чувствовал что там, где кривляется, паясничает демонического вида дирижер, есть теперь некто, кого сам я не вызывал, но постарался ощутить безо всякой тревоги.

Предубеждения и суеверие панически звали бежать по пути страха, но то, что я чувствовал, несколько успокаивало меня.

Ведь, явился мне не злобный дух колдуньи. В мою сторожку постучалась память о моей бабушке. И если я сейчас обернусь и не увижу ее, я все равно буду знать, что это она, моя бабка Есфирь пришла рассказать своему внуку о сбежавшей с неба луне, о колдовской ночи, о самой дороге и, быть может, о пути к дому…

Я обернулся, но, как и следовало ожидать, в сторожке, кроме меня и все еще безумствующего дирижера, не было никого. Однако, словно в детстве, я почувствовал ее, бабкино присутствие, проявляющееся непонятным образом в предметах и явлениях природных сил. Теперь я знал, что какое–то время буду находиться под ее опекой. И если уж Есфирь, дочь Моисея, заглянула в этот мир, то уж видно, что не простой это был случай.

Может быть, явилась она напомнить мне о том, как мало я все–таки знал о ней самой, своем деде Леоне, — да и вообще, об отцовской линии?

Быть может, пришла она, чтобы увидел я, понял и что–то осознал из того, что досталось мне в наследство просто так, по праву моего рождения? Может быть теперь, через много лет, оглянусь я без предубеждения на свое детство и то время, когда меня со всех сторон окружали странные люди, от влияния которых хотелось избавиться и поскорее? Может быть теперь, взирая непредвзятым взглядом, наконец–то увижу я то сокровище, которым привычно владел, не осознавая его ценности?..