Анатолий Лернер - Тремпиада

…Лампочка озаряет кухню тусклым, но всепобеждающим светом. Тени страха убегают не оставив и следа, и я сильно захлопываю двери кладовки, стараясь не глядеть в приоткрытую щель. Все! Дело сделано. Подражая кому–то, я как взрослый потираю ладони, и жутко гримасничаю.

Перемещаясь взад–вперед по кухне, я натыкаюсь на ведро с углем, переворачиваю его, а затем поспешно заталкиваю куски антрацита назад.

Подняв голову, я как–то по–особому гляжу на картину, висящую прямо надо мной.

Тетя Майя говорит, что это русский с нерусским сражаются. И, хотя у каждого за спиной по войску, дерутся только эти двое. А мне не понятно: зачем тогда столько народу согнали?

— Кто это? — спрашиваю у бабушки Фиры, выросшей за моей спиной.

— Пересвет с Кочубеем, — говорит она непонятные мне слова, словно заклинание, и идет в кладовку. И я их тихо повторяю, те слова, чтобы запомнить их, потому что они, кажутся мне, преисполненными смысла.

— ПЕРЕСВЕТСКОЧУБЕЕМ, — говорю я, запоминая их навсегда слитно, а рядом уже так и останется теткино: «русский с нерусским сражаются».

— Бабушка, а я кто — Пересвет? — спрашиваю я.

— Нет, — говорит она, — скорее — Кочубей.

Но как же так? — не понимаю я. Мне обидно, что я — страшный кочубей, с которым сражается весь пересвет.

— ПЕРЕСВЕТСКОЧУБЕЕМ, — твержу я как урок бабкино заклятие, не желая становиться кочубеем, сражающимся со всем пересветом.

— Я не хочу! — со слезами на глазах кричу я бабушке Фире.

— Никто не хочет, — говорит она, и зачем–то добавляет:

— Старость не радость.

А я, уткнувшись в подол ее цыганской юбки, молча соглашаюсь, потому что радость не может быть старостью. Ведь старость — это что–то совсем другое. А радость — так она и есть радость.

Думая об этом, я забываю о картине, где пересветскочубеем сражаются не на жизнь, а насмерть, и пристраиваюсь к бабке сзади, прячась за ее широкой юбкой. Мне очень надо заглянуть в кладовку с котом, которая почему–то оказывается пустой…

Я давно покинул свое убежище, словно малец, вылезший из–под кровати. И теперь медленно, шаг за шагом, точь–в–точь, как это происходит во сне, перемещаюсь туда, куда влечет меня помимо собственной воли. И пусть, порой, мир обретает черты воинствующего Пересвета, пусть за спиной Кочубея сгрудилось бессмысленное войско, я знаю, что у перекрестка трех дорог, повстречаю исчезнувшую с неба Луну.

И точно Кот Баюн, нашепчет мне она о том, как любил я топать по старому бабкиному дому и слушать мудрые сказки, ничего не боясь из того, о чем скрипели мне поющие половицы…

Быть может, именно затем и явилась в эту сентябрьскую ночь праздника Рош–а–шана, моя бабка. Пришла, чтобы придержать меня, злобно пьянеющего от военной дороги, явилась осадить во мне хмельной напор деда, превращающего любую накатанную колею, в бездорожье. Быть может, явилась она, чтобы наподдать вожжами, и разбудить меня, освободив от старых чар кота Баюна, опутавшего мою жизнь вещими, но все–таки, снами, рассказанными моей теткой Майей…

…Скандал вспыхнул как–то на ровном месте. Мужу захотелось женской ласки, а жена в субботнее утро оказалась уже на ногах. И не просто встала, но сбросила с себя очарование утра и погрузилась с головой во вчерашний день, полный суеты, забот и… творческого вдохновения. Это была ее духовная работа. Проявлять дух через творчество.

Сейчас она сидела за начатым холстом и пыталась воссоздать нечто неуловимое, что вчера она ощутила, но зафиксировать на холсте еще не могла. И вот такую ее застал муж. Вместо того чтобы наслаждаться свежестью этого утра, жена устремляла свое сознание куда–то туда, где не было уже, ни самого утра, ни его очарования, ни того, кто выдохнул его в тот миг.

А настоящая жизнь, по мнению мужа, заключалась именно здесь, в их отдельно снятом домике под оранжевой крышей, где он иногда изображал из себя писателя, а жена — художника. И дело было не в том, что оба они были людьми творческими, что представляли свою близость как возможность постижения любви в более высоких сферах, а в том, что, именно сейчас на них щедро обрушивались потоки той самой любви, как подарок посланной в наш неуютный, безрадостный мир.

Он закрыл глаза и прислушался к тому, как откликалось его тело на игру тех потоков. Казалось, весь организм изошел в сладкой истоме. Но мысль ловко опередила реакцию тела, и то уже подчинялось неведомой силе, что переполняла собою этот момент. Расслабления не происходило. Вместо него свершалась какая–то ужасная трансформация.

Мысль оторвала мужа от самого момента и породила собою иллюзию другого мгновения, следующего туда, где в любовной игре наслаждались друг другом двое. И в той иллюзии, в несуществующем мгновении, эти двое становились чем–то одним, кем–то единым…

И тело его напряглось. И руки сжали стеганое одеяло, чтобы по команде отбросить его. И ноги уже ощущали прохладу мраморного пола, а расслабленный, как у Будды живот, точно щитом черепашьего панциря прикрылся буграми мышц. Он готов был предстать во всей своей красе. Предстать перед той, с кем хотел разделить свою радость пробуждения в солнечном мире. И жезл тантрического воина вывел его к ней.

А жена сидела в салоне на ковре, уставленном подносом с кофе, пепельницей, переполненной окурками, полупустой пачкой сигарет, зажигалкой, тюбиками масляной краски, белилами и банкой с кистями, залитыми вонючим растворителем.

Перед ней стоял холст с картиной, которую, вот уже не первый год, пыталась завершить эта удивительная женщина, неосознанно совмещающая в себе талант художника и мистика.

Муж все еще с нескрываемой нежностью смотрел на ее полуобнаженное тело, а в нем, казалось, так и застыло нереализованное ожидание того, что уже нарисовало его живое воображение.

— Привет! — кивнула ему женщина, едва оторвав взгляд от холста. — Доброе тебе утро.

— Доброе утро, — еще улыбаясь, произнес мужчина, наблюдавший за сменой собственного настроения. Теперь он, кажется, начинал жалеть себя. Да, он жалел себя. Жалел за то, что в это прекрасное солнечное субботнее утро, его жена оказалась не с ним. Что момент очарования испарился, а на смену ему явилось нечто неприглядное, что с каждой минутой приобретало все более уродливую форму обиды — венец разочарования собственными фантазиями.

Все еще сопротивляясь надвигающейся катастрофе, он подсел к ней и губами попробовал ее прохладное плечо.

— Пожалуйста, ты мешаешь мне. — Сказала женщина. — Я должна это закончить.

Это было последнее, что зафиксировалось у него в памяти. Не было уже ни неба, ни утренней тишины, ни тихой радости, ни легких ощущений чуда. Черная туча обиды поглотила его, наслав туман раздора и отчаянья.