Анатолий Лернер - Тремпиада

И хотя невесты нет и вряд ли, когда и появится, но она, все равно, как будто бы есть для Шая. Только она незрима. А так — все девки невесты!

И эта игра нравится ему и нравится она всем, потому что человек приехал с серьезными намерениями. Жениться.

Мы сидим с захмелевшим Шаем у разоренного стола. Мы ночь напролет, говорим о Боге.

А начали, как и ведется, с разговора о понятиях. Так мы вернулись к разборке, участником которой случайно стал я.

Криминальная разборка на «русской улице» Кармиэля. И втирал «соплякам» «по понятиям» не кто иной, как Шай.

А сопляками были не просто обнаглевшие малолетки, а уже мужики. Те самые быки, что не заметили, когда в телятах проходили. Быки, которые, как жестокие дети ранят живых людей, демонстрируя свою недюжинную силу русских богатырей.

Я видел молодого мужчину, бывшего мастера спорта международного класса по борьбе, который, как нашкодивший мальчишка держал ответ. И даже не перед Шаем, а перед своим двором. Тем самым двором, что дал ему прозвище Красавчик, хотя мог прилепить и Отморозка.

Шай объяснял Красавчику, что кроме него в городе, живут и другие люди. Покруче его, Красавчика. Он говорил, что здесь живет он — Шай, которого тоже не устраивает тот экшен, который «этот мастер спорта устроил мне тут в городе!»

Шай был не против того, чтобы тот, сидя дома, тихо смотрел свой «Криминальный Петербург». Но Шай был против того, что этот красавец привнес в мирную жизнь бандитов, ушедших на покой, криминальный Петербург, невероятным образом сошедший в Израиле с телеэкрана.

Теперь же Шай втолковывал красавцу, промышлявшему, ради богатырской удали, ночными разбоями с применением армейского оружия и техники, что это значит: «жить по понятиям».

Он безжалостно предъявлял штрафы и устанавливал сроки оплаты.

И я видел, как боялся Шая Красавчик.

И я видел уважение на лицах трех других головорезов, приехавших на крутую разборку.

Одним косяком своего волшебного кларнета, этот человек разыграл великолепный спектакль, в котором против своей воли играли люди, назначенные им на роли жертв…

И этот человек был сейчас у меня в доме, и мы говорили о понятиях, уголовных кодексах и о Высших Законах.

Говорили о том, что соблюдай человек все Высшие законы, оно, глядишь, и государственные будут ни к чему.

Шай ходил в синагогу, соблюдал шаббат, и, верил в Бога, как в пахана.

На том его еврейство переходило в язычество уголовных понятий, и варварских обычаев.

Но на вопросы, которые возникали в нем самом и не давали покоя, не мог ответить ни его варвар, ни язычник, ни иудей…

— Ну, как дела? До чего договорились? — Спрашивает Директор, вызванный нами поутру по телефону из теплой постели от жены, ребенка и отцовских обязанностей.

И Шай, затягиваясь очередным кларнетом, резюмирует наш ночной разговор.

— Дядя Толя, — говорит он, прищуривая орлиный глаз, и вкусно щелкая языком, — не хочет жить по законам. И знает как…

Как заказывал, так оно и получилось. Свалился я.

Сломался. Не выдержала спина электрического напряжения. Упражнения Кастанеды по перемещению внутренней энергии пришлось оставить. И как видно, на долго.

Рухнул я.

В буквальном смысле упал.

Боль в спине перекрывала дыхание и заставила сжаться мышцы в паху так, что извлеченная из промежности застоявшаяся энергия разрывала тело пополам. И новая волна боли вырывала меня из той реальности, в которой моя плачущая от страха жена, кинулась в поликлинику, за необходимым для вызова Скорой помощи, врачебным направлением в больницу Цфата.

Я мало что помнил.

Помнил только всепоглощающую боль и судорожную тряску тела, когда зубы стучали друг о друга, и хотелось только одного: закрыть глаза, чтобы не видеть свою боль, отраженную в глазах жены, водителя и медсестры Скорой помощи, вызывающих на помощь команду пожарных.

Помню растерянные лица этих парней, извлекших меня из дома на какой–то доске через оконный проем.

Помню тепло рук Иры. Помню ее непоколебимую веру в то, что все обойдется, пришедшую на смену моему: «все, допрыгался, колдун недоделанный».

Это потом я осознаю всю степень опасности своего тогдашнего положения. Это потом, свое непостижимое выздоровление, я назову чудом и узнаю, что моя встряска совпала с природным катаклизмом, когда трухнуло нас обоих: меня и Северо — Анатолийский разлом. И если разлом трясло как следствие на только что завершившуюся Иракскую кампанию, то о себе я знал, только то, что меня трясло от болевого шока. Что–то очень болезненное происходило в мире, что–то очень болезненное вершилось в моей судьбе, и эта боль как бы делала меня соучастником событий, которыми жил мир, на какое–то время оставленный моим вниманием.

Можно ли сказать, что боль вернула меня к жизни? Наверное, нет. Но эта, уже пережитая в физическом плане боль, помогла мне справиться с другой, не менее разрушительной болью — душевной.

И вот я снова вернулся в мир. И я снова в нем один.

Свободный человек. Один в трехкомнатном коттедже. Я слушал Демиса Руссоса, слонялся из комнаты в комнату и мечтал о рабстве.

Конечно, легко на праздничном ужине рассказывать детям о том, как народ вышел из Египта. Гораздо сложнее осознать, что ты пока еще не с теми о ком ты говоришь, как о народе.

Ты, оказывается, еще не вышел из своего собственного Египта. И ты еще раб. Но ты уже на пути к своему освобождению. И это уже не мало.

Но почему так получается: в своем пути к самому себе, я все дальше и дальше от той, к которой прикипел всем своим сердцем.

Настолько я прочувствовал ее своей, что, порой, мне казалось: она и была мною. Только это было не так. Это не могло быть так. Она не была мною и никогда не стремилась стать. Она была сама по себе, и у нее была своя собственная жизнь…

И эта ее жизнь тоже нравилась мне…

Но как, как я мог выйти из своего собственного Египта, если не мог уйти от этой своей такой привлекательной привязанности?

Мне проще было покинуть этот мир, чем представить себе, что когда–то это я должен буду уйти от своей единственной, неповторимой женщины, своей любимой героини, воина и чародея, жены и возлюбленной. Что?

А теперь вот она ушла от меня.

Ушла после того, как при помощи своей любви и магии кристаллов вытащила меня из больницы.

А волшебная музыка Демиса все вливалась и вливалась в уши, наполняя сердце светлой печалью, а я все ходил и ходил по пустым комнатам, и выглядывал в окно, и смотрел, как растет мой кустик, и может быть, впервые за несколько дней, в пришедшей душевной тишине, мне посчастливилось осознать последние события.

Я прислушивался к той тишине, что стояла за переливающимися мелодиями Демиса, я прислушивался к своей внутренней тишине, которая означала не только то, что меня оставила моя прежняя жизнь, но и то, что впереди предстоит все та же жизнь, которую мне уже сейчас хотелось назвать своей.