Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

Хотя он, скорее всего, не спросит, он просто войдет в квартиру и скажет, что он устал и хочет есть, а потом посмотрит на меня и улыбнется. И от его улыбки мне станет страшно, потому что я знаю одно: мне надо сделать так, чтобы кубик Седого вполз ему в грудь рядом с сердцем, но я до сих пор не придумала, как…

В конверте, между прочим. лежат самые обыкновенные порнографические журналы. Когда я обнаруживаю это, то начинаю смеяться. Взрослый, почти что сорокалетний мужчина, в доме, где нет ни детей, ни даже кошек и собак, прячет от жены пачку порнографических журналов. В столе, в третьем ящике. Наверное, смотрит ночами, когда я уже сплю. Или когда меня нет дома, а он–дома.

Я не люблю порнографию, хотя эротические фильмы иногда смотрю. Но порнография меня не только не возбуждает, она меня временами просто оскорбляет. Она напоминает мне мое истинное место в мужском мире — быть дырой. Необходимым приспособлением для секса. Орального, анального, вагинального. Все разложено по полочкам, всюду суют они свои хуи. В жизни я никогда не говорю это слово, даже, когда он просит меня в постели: — Скажи мне, ну, скажи! — Я что–то бормочу, что–то невнятное, чтобы он отстал. И он отстает, и уже потом, когда я засыпаю, идет в кабинет и лезет в этот свой третий ящик…

Я пролистываю журналы, быстро, лишь для того, чтобы убедиться, что в них ничего постороннего. То есть, ничего такого, что заинтересовало бы меня. И в них действительно ничего такого, мужики и девки, девки и мужики. И делают то, что делаем все мы. Или, по крайней мере, почти все мы. Только они не стесняются и делают это напоказ. Перед фотографом. Не скрывая лиц, не закрывая глаз. Они даже сосут с открытыми глазами…

Я облизываю отчего–то пересохшие губы и чувствую, что краснею. Слава Богу, что этого никто не видит. И прежде всего — он. Когда я краснею при нем, то становлюсь совсем беспомощной и он может делать со мной все, что захочет. И не могу сказать, чтобы мне это не нравилось…

Остается один ящик — четвертый.

Надеюсь, что в нем я найду то, ради чего и сижу сейчас здесь, в его кабинете, на полу, у открытого письменного стола. Я ищу нож, тот самый нож, который я как–то раз уже видела в его руках. Тот самый нож, которым он, скорее всего, и собирается меня убить.

И я нахожу его. Четвертый ящик — самый захламленный, чего в нем только нет — толстая, перевязанная какой–то легкомысленно–розовой ленточкой пачка писем, вполне возможно, что есть в этой пачке и мои письма, писала когда–то, вот только сейчас мне совершенно не хочется перечитывать те глупости, альбом с коллекцией марок, будем считать, что это что–то сентиментальное из его же прошлого, папка с газетными вырезками, уже пожелтевшими, которые давно бы надо выкинуть, конвертик с фотографиями, простой почтовый конвертик с маленькой пачкой маленьких фотографий, даже не пачкой, так, штук пять–шесть, какие–то незнакомые мне люди, видимо, из того же прошлого, что и альбом с марками, дискета для компьютера, аккуратно упакованная в плотную бумагу и, наконец–то, тот самый нож.

Дискета и нож — вот что заинтересовало меня в этом ящике.

Нож в кожаном чехле, с рукояткой из кости какого–то животного. Лезвие не очень длинное, сантиметров пятнадцать. Блестящая сталь, по лезвию проходит желобок. Тот самый нож, которым он, наверное, и будет убивать меня, когда для этого, естественно, придет время.

И я узнаю, когда оно придет, я не зря сегодня ходила к Седому.

Шестигранный серебристый кубик, величайшая ценность, которую я должна пустить в дело.

Я убираю нож на место, я убираю на место все, кроме дискеты. Мне безумно хочется включить компьютер и посмотреть, что же на ней. Скорее всего, ничего особенного, какие–нибудь очередные деловые тексты. Но тогда почему она запрятана так далеко — аж в четвертый ящик стола?

Ведь мы прячем только то, что действительно хотим спрятать.

Времени остается в обрез, я беру дискету и кладу в карман халата. Но там она не будет лежать долго, я ее перепрячу, а потом, когда он точно не сможет этого увидеть, включу компьютер и обязательно посмотрю, что на ней.

Может, на ней и хранится ответ на тот вопрос, который так мучает меня в последнее время — почему, все же, он хочет меня убить?

До двадцати восьми лет я была довольно самостоятельной особой. Если не сказать, совсем самостоятельной. То есть, во всем привыкшей полагаться только на саму себя.

Хотя тут есть еще одна забавная подробность: тогда у меня тоже был муж.

Или почти муж. То есть, мужчина, с которым я жила постоянно, но который не был моим официальным супругом.

И если вспомнить тот мой визит к брату, то во многом он был связан с тем самым человеком.

Не визит, конечно, мое настроение и его последствия: как все, что произошло тогда в ванной, так и то, что сейчас рядом со мной человек, который хочет меня убить.

Навязчивая мысль, мысль, от которой никак не могу избавиться. Он хочет меня убить, он хочет меня убить, он хочет меня убить…

Лучше думать о чем–нибудь другом, например, о том, что было со мной до двадцати восьми лет. Даже не думать, вспоминать.

И не столько вспоминать, сколько попытаться пережить заново, про себя, в себе, извлечь из себя и заново переварить в себе.

До двадцати восьми лет я была довольно самостоятельной особой.

И считала, что нет такого мужчины, которого бы я не смогла обыграть в этой замечательной игре «мужчина тире женщина», впрочем, как и «женщина тире мужчина».

Единственное, чем приходилось платить за проигрыш, так это собой — лечь и раздвинуть ноги, но я все равно была в выигрыше, ибо только от меня зависело, раздвину я ноги или нет.

Может, потому я и не сопротивлялась тогда в ванной, не кричала и не звала брата — меня впервые брали силой, и я покорилась.

До этого все было не так, до этого я считала, что королева — всегда я. Королева, принцесса, властительница, повелительница.

И делала вид, что мужчины занимают в моей жизни отнюдь не главенствующее место.

Они были на обочине, присутствовали где–то за кадром, пусть рядом, но в тени.

Пусть на них бросаются похотливые сучки, но я не такая.

Я самодостаточна, я умна, меня гораздо больше интересует то, что творится в моей голове, чем то волнение, которое временами возникало между ног.

За исключением тех дней, когда месячные, но месячные — это не дни, месячные — это катастрофа, это момент, когда мир теряет нормальные очертания. Хотя ты знаешь, что пройдет несколько дней и все опять станет на свои места.

И голова вновь обретет ясность, а тело — легкость. Тяжесть и боль исчезнут, вновь захочется жить.

Жить и играть в привычные игры, когда мужчины пытаются поймать, а ты — убежать.