Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

Или наоборот: хвастался тем, чего не было, и расписывал сестре, какой он крутой любовник.

Мне оставалось одно: спуститься быстренько вниз и добавить к рассказу маленький штришок — описать в красках как он кончал в мою руку.

Но когда я спустилась, то нашла на веранде лишь своего молодого — как его назвать? Еще не любовника, но уже и не просто постороннего. Того, с кем я провела всю ночь рядом. Того, кто долго, а порою и болезненно, терзал мою грудь. Того, кто безуспешно пытался развести мне ноги, но у него с этим так ничего и не получилось. Что называется, я его продинамила.

И он сидел в печали и курил, смотря на веселые садовые цветочки.

А все остальные ушли гулять в лес.

Может быть, за грибами.

Или за ягодами.

В общем, ушли в лес, оставив нас одних.

Я позавтракала, он сидел рядом и смотрел обожающими глазами.

Я опять почувствовала себя сверху.

Я опять могла повелевать им, мне было его жалко.

Он ждал, когда я закончу есть, в его глазах было не только обожание.

Он просто мечтал наброситься на меня опять и доделать то, чего не смог добиться ночью.

И я поняла, что пришло время сдаться, банально говоря, крепость должна пасть, а ее ворота — открыться.

Мои ворота начали мне мешать, вот только я не хотела лишаться девственности прямо здесь, в этом чужом доме.

Пусть я не любила его, пусть он был мне просто приятен, но хоть что–то романтическое во всем этом, но должно было присутствовать.

Чтобы я могла когда–нибудь вспоминать об этом без отвращения.

А то, что будет противно и больно — в этом я не сомневалась, в двадцать три ты уже знаешь так много, что порою тебе кажется, что это происходило именно с тобой.

То есть, девственность я теряла неоднократно и всегда мне было больно и противно, и какая разница, что всегда это было не со мной.

Я позавтракала и попросила у него сигарету.

Он ждал, послушный мальчик, он ждал и смотрел, как я медленно курю, наслаждаясь набирающим силу летним днем.

Он понял, что если чего и добьется, то только по моей воле, впрочем, почти все они со временем понимают это.

Или делают вид, что поняли.

Я докурила и предложила ему пойти в лес.

Мы закрыли дом, он убрал ключ под коврик и мы вышли за калитку.

Лес был сосновым и светлым, воздух был пропитан терпким ароматом настоянной на солнце сосновой хвои.

Прямо от калитки уходила тропинка, скорее всего, что именно по ней и ушли остальные, еще до того, как я проснулась.

Сейчас мы шли следом, вот только абсолютно не стремились их догнать.

Было хорошо, было удивительно хорошо — от этого летнего дня и от этого дурманящего воздуха.

Он шел рядом и что–то говорил, говорил, а я делала вид, что слушаю.

Хотя на самом деле, я не слушала и не думала, я растворилась во всем, что вокруг и чувствовала лишь одно: как я счастлива.

Тропинка вышла на большую поляну, покрытую ромашками.

Мы пересекли ее и подошли к небольшому холмику, поросшему редкими высокими соснами.

И я подумала, что это очень подходящее место.

Залитый солнцем холмик с видом на полную ромашек поляну.

Я села прямо на траву, а потом просто легла на спину. Солнце слепило и я зажмурила глаза.

И тут же ощутила на губах его губы.

Он был нетерпелив, он боялся, что я очнусь и ему все обломается, как и прошедшей ночью.

Он ползал губами по моему лицу, а рукой шерудил под юбкой, стремясь то ли порвать трусы, то ли разорвать, но никак не снять.

Я лежала, все еще не открывая глаз, только легла так, чтобы ему было удобнее.

Он стянул с меня трусы и задрал подол платья. В попу впились колкие травинки и я заерзала.

Тут я почувствовала, как он с силой раздвинул мои ноги и начал пихать между них свой член.

Как оказалось, я была абсолютно не готова к этому.

Мне вдруг стало страшно и я почувствовала, что ему в меня никогда не войти.

И я так и умру девственницей.

То есть, невинной.

Недефлорированной.

Целкой.

Он тыкал и тыкал, но никак не мог попасть туда, куда нужно.

Солнце все так же слепило в лицо и мне совсем не хотелось открывать глаза.

Он лежал на мне и пытался всунуть в меня свою гордость. Но гордость не всовывалась и меня стал разбирать смех, страх прошел, если что и было надо сделать, так это помочь ему.

Я взяла рукой его член и аккуратно вставила себе в дырочку.

И дальше он просто пропихнул его и мне действительно стало больно.

Больно и противно, хотя он уже заполнил меня внутри и начал дергаться на мне, как заводной.

И сразу же кончил.

Кончил и упал рядом, а я открыла глаза и посмотрела. Вначале на себя, потом на него.

Между ног у меня были следы крови, в крови был и он. В моей крови.

Он лишил меня девственности, он выдоил из меня кровь.

И он потянулся ко мне — ему хотелось целоваться.

А мне было больно и целоваться не хотелось, как не хотелось больше его видеть.

Он сделал свое дело и должен был исчезнуть из моей жизни.

По крайней мере, так я думала вечером, уже у себя дома, когда смотрела в одиночестве телевизор.

У меня начиналась новая жизнь, в которой ему больше не было места. Ведь я уже не была белой вороной, как не была и девственницей.

Точнее, я больше не была белой вороной, потому что больше не была девственницей.

Через неделю, после какой–то вечеринки, я позволила проводить себя молодому человеку, с которым познакомилась лишь пару часов назад.

В ту ночь я в первый раз кончила.

С тем молодым человеком мы встречались пару раз, но потом я познакомилась с другим.

Тот был старше меня, на несколько лет. И я обнаружила, какое это удовольствие, когда чувствуешь себя младше.

По крайней мере, тогда в игре «мужчина–женщина» появляются добавочные краски.

Как и в игре «женщина–мужчина».

Вот только, если это игра.

А та ситуация, в которой я оказалась, когда поняла, что он хочет меня убить, не игра.

Это бег на выживание.

Пусть даже сейчас я никуда не бегу, а жду его дома.

Его.

Моего ненаглядного.

Моего обожаемого.

Моего предполагаемого убийцу.

Я решила приготовить на ужин курицу и приготовить ее так, как он больше всего любит.

Оказывается, на это у меня было время.

Он позвонил и сказал, что задержится.

И когда я положила трубку, то почувствовала облегчение.

Такое сильное облегчение, что снова заплакала.

Я сидела в кресле рядом с телефоном и плакала.

Рыдала.

Опять выла белугой, хотя никогда не знала и даже не задумывалась о том, кто она такая.

Я плакала от того, что — на самом деле — больше всего боялась сейчас увидеть его.

Услышать, как он звонит в дверь.

И открыть эту дверь.

И увидеть, что он стоит на пороге.

И что–то говорить ему, что такое, что я говорю ему каждый вечер.