Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

Если я беременна и если у меня родиться дочь, то я назову ее любым именем, только не Майей.

Хотя, скорее всего, все получится наоборот.

Я хотела любить Майю и я буду любить Майю.

Я захожу в аптеку, какая–то толстая дама передо мной спрашивает что–то от головы и от давления.

Я стою и смотрю ей в спину, и чувствую, что меня опять подташнивает.

Майю мы похоронили на том самом кладбище и в том самом месте, где себя завещал похоронить и Н. А.

Когда он умрет, а ждать этого осталось недолго.

Судя по тому, что он просто уже не хочет жить.

Мне кажется, что он сам может сделать это, вот только как?

У него не работают руки и он не может говорить.

Он даже не может попросить об этом моего мужа.

И меня.

Я никогда не смогла бы убить своего отца, который — вполне вероятно — станет дедом.

И не когда–нибудь, а под Новый год.

Или — чуть за.

Точный срок подсчитает врач.

Если тест будет положительным.

Я ожидала чего угодно, но только не этого.

И я еще не знаю, что обо всем этом думать.

Потому что на самом деле ничего не изменилось, пусть даже я и вылила желтовато–мутную жидкость из банки в унитаз.

Так велел Седой, но сейчас мне кажется, что особого смысла в этом не было.

Потому что мне никогда не забыть того, что было.

Тех четырех дней и всей моей предыдущей жизни.

Парализованный старый павиан в кресле–каталке — может ли он быть моим отцом?

Мой муж — мог ли он быть любовником этого старого павиана?

Майя, которая так и не стала для меня тем, кем могла, — вот только я не хочу о Майе, я до сих пор помню, как все это случилось там, в Иерусалиме.

И нож — он все еще лежит в нижнем ящике стола.

Правом нижнем ящике.

Дискета тоже.

Странная дискета и неизвестно откуда взявшийся нож.

Я покупаю тест, выхожу из аптеки и смотрю на солнце.

Пусть даже у меня взгляд беременной, но мне все равно надо надеть очки.

У меня болят глаза, я слишком много плакала последнее время.

Я не хочу больше плакать, я хочу, чтобы все в жизни было по другому.

И я хочу быть беременной и хочу родить, хотя и боюсь этого.

И даже не боли — об этом я пока не думаю.

Просто нож все еще лежит в столе, но ведь зачем–то он туда был положен.

А кубика в груди больше нет и Седой не сможет придти не помощь, если что будет не так.

И никто не сможет.

Кроме меня самой.

Нож лежит в столе и мне с этим ничего не поделать.

Я не могу выбросить его, как не могу выбросить и дискету.

Они были в столе и будут, они переживут моего отца, они дождутся, пока вновь не наступит зима и мой живот не станет перевешивать.

Он будет большим и круглым, и муж сможет любить меня только сзади.

И груди набухнут, и соски станут крупными, как раздутые от воды фасолины.

Мы с мужем останемся вдвоем, похоронив Н. А. рядом с Майей.

И я так и не узнаю правды о том, был он моим отцом или нет.

И что у него было с моим мужем.

И кем была Майя ему.

Но до тех пор, пока нож лежит в столе, я буду думать об этом.

Уже родив, уже вернувшись домой с чем–то маленьким и кричащим.

Седой все же сделал свое дело, он действительно отремонтировал всех нас, недаром его странная контора называется «Ремонт человеков».

Я думаю обо всем этом, пока трясусь в автобусе, возвращаясь домой.

Туда, где меня ждут муж и Н. А.

И еще — нож, лежащий в правом нижнем ящике стола.

Я снимаю очки и смотрю за окно, на улицу, пытаясь привыкнуть смотреть на мир своими новыми, беременными глазами.