Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

Вот только много солдат, намного больше. чем в тот раз, когда я сама прошла под этими воротами и оказалась на узкой улочке, зажатая с двух сторон домами из светло–коричневого, почти что желтого камня.

Из такого камня построен весь Иерусалим, он так и называется — иерусалимский камень.

Миша опять предлагает Майе попить, она благодарно кивает головой.

Мне становится жарко и вновь хочется в бассейн, но я решаю дождаться того момента, когда Майя зайдет под своды Храма Гроба Господня, а идти им тут всего минут двадцать или чуть больше.

По «Дороге скорби», петляя вместе с ней, вон то место я помню, там мы с мужем потерялись, и он искал меня с солдатами.

Там чуть подальше был патруль, к которому он подбежал, не увидев меня за спиной.

Я просто свернула не туда, хотя меня и предупреждали, что этого делать не надо.

Что здесь опасно, что–нибудь может случиться.

Я свернула не туда и оказалась на совсем узкой улочке, полной арабских лавочек.

Они были впритык одна к другой, и из каждой мне что–то кричали и пытались затащить внутрь.

Мне стало страшно, и я повернула обратно.

И увидела мужа и двух вооруженных солдат, идущих мне на встречу.

И успокоилась, хотя именно в этот момент меня и шлепнули по заднице.

Или ударили.

И я до сих пор не знаю, кто.

И не хочу знать.

Но этот то ли удар, то ли шлепок был таким сильным, что мне стало больно, хотя ни мужу, ни солдатам я ничего не сказала.

Они оба говорили по–русски, пусть уже и с акцентом.

Майя с Мишей прошли это место и свернули направо.

Улица не стала шире, но стала шумнее — это было еще одна часть арабского квартала, которую я проходила уже с мужем, держащим меня за руку.

Миша вел Майю, держа ее за руку, хотя она этому сопротивлялась.

Я чувствовала, что ей интересно, что она хочет остановиться и поглазеть.

Пристальнее рассмотреть, что делают эти арабы в своих лавочках.

Чем они торгуют.

И сколько все это стоит.

Нормальное женское желание, вот только Миша хотел пройти это место побыстрее.

Совсем скоро должен быть Храм Гроба Господня, куда он и повез Майю, а совсем не для того, чтобы гулять по арабскому кварталу в старой части Иерусалима.

Хотя мы с мужем здесь задержались и даже зашли в одну из лавчонок.

Но ничего не купили, а когда вышли, то увидели араба, играющего на дудочке.

Он играл на бамбуковой дудочке, а на его руке еще висела целая связка таких.

И муж подошел к нему и начал торговаться, а араб перестал играть и стал показывать ему свой товар.

Муж купил дудочку и я спросила его, зачем.

Он сказал, что на память, она до сих пор валяется где–то у него. хотя я не нашла ее в его столе.

Там было многое чего, включая нож и дискету, но дудочки из Иерусалима не было.

Майя с Мишей идут сейчас как раз мимо того самого места, где мой муж торговался с арабом, там еще что–то вроде маленькой круглой площади с фонтаном, от которого до Храма гроба Господня не больше пяти минут.

Они зайдут в храм, а я пойду в бассейн.

Мне жарко, я вся мокрая от пота.

Впереди Майи с Мишей идут несколько пожилых европейцев, я опять замечаю патруль, который проходит и исчезает впереди, в той стороне, куда сворачивает «Дорога скорби» и где все заканчивается.

Или начинается — это как смотреть.

И тут я чувствую, что что–то не так.

Уже что–то не так, а скоро будет совсем плохо.

Я чувствую это даже не левой половиной головы, а сердцем, которое внезапно куда–то проваливается, так что мне приходится вскочить с шезлонга и вновь открыть глаза.

Но я вижу не привычную уже гладь Мертвого моря с отчетливо различимым — солнце приближается к зениту и светит почти отвесно, а значит, все видно намного отчетливее, чем какой–то час тому назад — иорданским берегом, а двух молодых людей, почти что бегущих вслед за Майей и Мишей.

И у одного из них в руке что–то блестит.

И я понимаю, что это и мне хочется закричать.

Майя с Мишей должны остановиться, а еще лучше — резко свернуть в сторону.

Тогда на пути этих молодых людей окажутся пожилые европейцы, но они им не нужны.

Им нужен Миша.

Тот, у которого в руке что–то блестит, убыстряет шаг, вот он уже бежит, стараясь делать это не слышно, крадучись, как и положено, когда ты настигаешь жертву.

Я не выдерживаю и громко кричу: — Майя, Майя!

Она не может услышать, она слишком далеко сейчас от меня, но она слышит и оборачивается.

Я вижу, как ее зеленые глаза становятся совсем большими и как она пытается, все еще держа Мишу за руку, утянуть его в сторону, но спотыкается и начинает падать, хотя и понимаю, что падать она начала от того, что тот самый молодой человек с чем–то блестящим в руке промахнулся, и вместо того, чтобы нож вошел Мише под лопатку, он попал Майе прямо под левую грудь.

Нож с рукояткой из кости какого–то животного. Не очень длинный, сантиметров в пятнадцать. Из блестящей стали, с желобком в центре лезвия.

Рукоятка торчит прямо из–под ее левой груди, на светлой легкой кофточке расплывается большое красное пятно. Майя ничком валится на каменную брусчатку площади, рядом с неслышно журчащим фонтаном, а молодые люди уже исчезли, растворились, пропали во внезапно собравшейся толпе.

Миша встает на колени, переворачивает Майю на спину и я вижу, как ее большие, зеленые глаза смотрят на меня, как шевелится ее рот, пытаясь что–то сказать, и понимаю, что мне этих ее слов уже никогда не услышать.

И единственное, что мне остается — завопить так, как я не делала еще никогда в жизни, завопить, завыть, рухнуть возле уютного бассейна, под непонимающим взглядом спасателя, бегущего ко мне, как бегут сейчас к телу Майи солдаты армейского патруля, как испуганно бегут прочь с маленькой иерусалимской площади пожилые европейцы, как бежит Миша, пытаясь настичь этих двух парней, которые давно уже скрылись в хитром переплетении близлежащих кривоватых улочек.

Спасатель берет меня на руки и несет в тень, думая, что я, скорее всего, просто перегрелась на этом немыслимом солнце, и никак не может догадаться, что ему надо взяться поудобнее за костяную рукоятку, торчащую под левой грудью, потянуть за нее и вынуть из моего тела нож, который вошел туда в тот самый момент, когда молодой араб с чем–то блестящим в руке промазал и ошибся в выборе жертвы, хотя, может, именно так и было задумано и я была абсолютно права, когда шла к Седому, догадываясь, что меня хотят убить, пусть даже и считала, что это сделает совсем другой человек, как не знала и того, что сама останусь в живых, пусть и буду лежать в тени стены отеля «Ход», широко разевая рот, будто пытаясь нахвататься легкими этого жаркого и крепкого воздуха, а нож, убивший Майю, тот самый нож, что три дня назад я обнаружила в правом нижнем ящике стола своего мужа, навсегда останется вонзенным в мое тридцатишестилетнее тело, и отныне его никому и никогда из него не достать.