Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

— Боже! — вновь повторяет женщина и я замечаю, что у нее на глазах появляются слезы.

— Вам плохо? — заботливо интересуюсь я.

Она не отвечает, она просто сидит рядом и плачет, и я чувствую, что в этот самый момент самолет начинает разгон, а значит совсем скоро мы оторвемся от взлетной полосы и начнем набирать высоту, если, конечно, ничего не случится.

Каждый раз, когда я сажусь в самолет, я ожидаю, что что–то произойдет, и каждый раз я благополучно взлетаю и так же благополучно приземляюсь, хотя это совсем ничего не значит, пока не значит, лишь пока я благополучно взлетаю и лишь пока благополучно приземляюсь, вот только никогда мне еще не доводилось взлетать рядом с плачущей женщиной.

— Сус, — говорит она мне, вытирая глаза, — простите, но я две недели назад должна была лететь в Сус.

— В начале июня, — говорю я, — когда там еще не жарко, но уже можно купаться.

— Да, — отвечает она, — когда там еще не жарко, но уже можно купаться…

— Но вам позвонили, — отчего–то говорю я, — и сказали, что не могут лететь с вами, а одна вы не решились отправляться туда, куда планировали вдвоем…

— Вечером, — сказала она, — он позвонил вечером… Мы должны были остановиться в «Ориент Палас».

— Мы тоже должны были остановится в «Ориент Палас», — говорю я, — и мне тоже позвонили вечером, они всегда звонят вечером, им плевать, что потом — бессонная ночь, когда даже снотворное не помогает, остается лишь пить, много пить, больше, чем положено…

— Я хочу выпить, — тихо говорит она и смотрит на меня как на единственного ей близкого человека, на меня давно так никто не смотрел, особенно — женщины, последний женский взгляд такого рода я чувствовал так много лет назад, что если бы у меня были дети, то им бы сейчас было уже за тридцать. Что сыну, что дочери, хотя что толку говорить о том, чего нет, не было и уже явно никогда не будет…

Самолет уже набрал высоту, так что я подзываю стюардессу и прошу принести выпить.

Она тоже предпочитает немного коньяка. Чуть–чуть, граммов пятьдесят, не больше.

А я удивляюсь тому, какую шутку играет со мной судьба в очередной раз: такого не может быть, чтобы в одном самолете рядом оказались два человека, пережившие практически одно и то же. Мы оба собирались в Тунис, в город Сус, в отель «Ориент Палас». И оба — с любовниками. И наши любовники нас бросили. И два брошенных человека решили лететь в Барселону, и оказались в самолете рядом. И если бы это был сюжет, то нам тоже надо бы стать любовниками, по крайней мере, чтобы заполнить возникшую пустоту. Но мы можем пить коньяк и не можем заниматься любовью, ибо я давно уже не занимаюсь любовью с женщинами, да и она еще в аэропорту поняла, кто я такой.

«Город вечно пребудет с тобой, как судьбу не крои. Нет отсюда железной дороги, не плывут пароходы отсюда. Протрубив свою жизнь в этом мертвом углу, не надейся на чудо: уходя из него, на земле никуда не уйдешь.»

Но она рассказывает мне о том, кто ее бросил, она знает, что мы расстанемся в аэропорту Барселоны и больше никогда не увидимся, вот только вдруг у нее обратный билет на то же число, что и у меня, хотя какая разница, думаю я, и решаю, что можно выпить еще пятьдесят граммов коньяка, по крайней мере, я действительно верю, что это полезно для моего давления, и потом — так приятнее лететь, слушая о том, что кого–то бросил любовник и стараясь забыть, как то же самое произошло с тобой.

И уже в аэропорту Барселоны, быстро миновав по южному безалаберный паспортный контроль и нырнув в «зеленый» коридор, я последний раз посмотрел на нее, отрешенно идущую в ту же, что и я, сторону, и мне в голову опять пришла эта странная мысль про то, что упущенный Тунис совсем не то же самое, что упущенная выгода, и что каждый из нас всю жизнь таскает за собой развалины своего собственного Карфагена, пусть даже первоначальный и был разрушен так давно, что об этом уже можно забыть.

Я посмотрел, как она садится в большой туристический автобус, повернулся и пошел к стоянке такси.

Между прочим, именно сегодня мы с тобой должны были возвращаться из Туниса.

Мне хотелось одного — вырвать прочитанные страницы из книжки и порвать их на мелкие кусочки.

Всего–то пять с небольшим желтоватых книжных страничек.

Книжки/кусочки.

Книжки тире кусочки.

И кусочков должно быть много, очень много.

Конечно, можно сделать кораблики или самолетики.

И пускать их.

Кораблики — в ванной.

Самолетики — с балкона.

Хотя кораблики лучше спустить в унитаз.

Странная реакция для тридцатишестилетней женщины.

Но это лучше, чем плакать.

Хотя девочки должны плакать.

Все мы все равно — девочки, пусть даже у многих давно уже нет ни папы, ни мамы.

А у меня вот есть.

Даже папа.

Как оказалось, есть.

Будем надеяться, что есть.

Хотя нужен ли мне такой отец?

Если начать вырывать страницы по одной, то удовольствие можно продолжить.

Когда–то я так же вырывала страницы из школьной тетради.

А потом рвала на маленькие кусочки.

Очень маленькие.

Я сидела на кухне и рвала бумагу.

На бумаге были буквы, неуклюже выведенные мерзким фиолетовым цветом.

Это мне хорошо запомнилось — что именно фиолетовым.

Буквы складывались в слова, слова имели определенный смысл.

Они говорили о том, что я дрянь.

Сука.

Блядь.

Мальчик, который написал эти слова, знал, что такое «блядь», как прекрасно знал и то, что я ей не являюсь.

По крайней мере, пока.

На тот момент, когда он написал это слово.

Но я сидела на кухне, плакала и вырывала страницы из тетради.

А потом рвала их на маленькие кусочки.

И снова плакала, потому что девочки должны плакать.

Девушки тоже.

И женщины.

Молодые женщины, зрелые женщины, пожилые женщины.

Какая из них, интересно, я?

Молодая, зрелая или пожилая?

Думать об этом мне сейчас не интересно, мне интересно другое.

Пойти в его кабинет, подойти к его письменному столу.

Открыть нижний ящик.

Именно в такой последовательности — пойти, подойти, открыть.

А потом взять.

Нож.

Тот самый, в кожаном чехле, с рукояткой из кости какого–то животного. С лезвием не очень длинным, сантиметров в пятнадцать. Из блестящей стали, с уютным желобком для стока крови.

Пойти, подойти, открыть, взять.

Я не хочу вырывать страницы из книжки голыми руками, мне жаль моих пальцев, их мягких подушечек, которыми так хорошо пробегать по его груди, когда он лежит на спине, уставившись куда–то в потолок и думая — теперь–то я знаю это точно — явно не обо мне.

Как жаль и ногтей с маникюром.

Как жаль и того, что они не так длинны и остры, как тот самый нож, за которым мне надо пойти.