Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

Не пугается, не боится, не стремится убежать.

Он никогда не стремится убежать, он бледнеет, а значит, впадает в ярость.

И тогда может произойти, что угодно.

Еще совсем давно, еще до кролика, когда у нас не было машины, той, что была первой, и когда мы только начали жить вместе, мы ехали в автобусе.

Это было лето и на мне было что–то прозрачное.

И напротив сидел какой–то мужчина, который смотрел на меня масляными глазами.

Он пожирал меня глазами, он раздевал меня глазами, он трахал меня глазами.

Я покраснела и стала смотреть в сторону.

Мужчина не унимался и это было замечено.

Муж побледнел, а потом выкинул мужчину из автобуса.

На ближайшей же остановке.

Сгреб в охапку и вышвырнул.

Он не стал его бить, он просто освободил от него пространство.

И мне стало не только приятно, но и страшно.

И тогда на кухне мне тоже стало страшно, может, именно тогда я впервые подумала о том, что когда–нибудь он захочет меня убить.

Чтобы освободить пространство.

Я начну ему мешать, он побледнеет, а потом возьмет в руки нож.

Я стояла посреди кухни, ревела, меня всю колотило.

Он ничего не ответил, глубоко вздохнул, я заметила, как его лицо порозовело.

Он повернулся и вышел с кухни — переодеваться и приводить себя в порядок.

А я начала приводить в порядок кухню, засунула кролика размораживаться в микроволновку и стала затирать пол.

Убирать осколки кофейника, вытирать пятна от кофе.

Я ползала на карачках по полу, ревела и думала о том, что было бы, если бы я не промахнулась.

Сейчас я об этом не думаю, я просто курю и отчего–то вспоминаю распластанную на асфальте бабочку.

Я видела ее днем, интересно, что она делает сейчас.

И кто ее нарисовал, хотя, впрочем, какое мне до этого дело?

Мы опять поворачиваем, осталось ехать совсем немного.

В Новый год мы сидели за угловым столиком, возле окна.

На столе в ведерке было шампанское, которое мы так и не допили.

Я предпочла вино, он — как обычно — виски.

Но сегодня мне пить совсем не хочется, мне требуется трезвая голова.

Моя голова должна быть трезвой.

Я попрошу, чтобы он заказал побольше воды.

И потащу его танцевать, мне надо почувствовать на себе его руки.

Как они обнимают меня, как они поглаживают в танце мою спину.

Ласково пробегая по ней пальцами.

По коже бегут мурашки и набухают соски.

Я ничего не могу поделать с тем, что мне его хочется.

Что я его люблю и что я готова грызть за него глотки.

Кому угодно, даже тому, кто может быть моим отцом.

Пусть он и в кресле–каталке, но я не посмотрю на то, что он болен.

Я выгну спину и приготовлюсь к прыжку.

Выжду удобный момент и прыгну.

Вцеплюсь ему в горло, он вывалиться из своего кресла и рухнет на пол.

А я буду кромсать его горло, пока кровь не затопит все вокруг.

Пусть даже он на самом деле мой отец.

А под что мы будем танцевать — я знаю.

Я это помню.

Мне это очень понравилось в Новый год.

Когда остался один пианист и начал играть что–то медленное.

И не громкое.

Ни саксофона, ни барабанов, ни контрабаса.

Пианист играл что–то медленное, мы танцевали, пальцы ласково порхали по моей спине.

Прогулка хамелеона по разноцветному коврику.

У хамелеона очень длинный язык, интересно, какое может быть ощущение, когда он пробегает по твоей голой спине?

Полизывая ее, пытаясь поудобнее пристроиться, чтобы потом — резкое движение и вот тебя уже едят.

Моя спина съедена хамелеоном, но мне было приятно.

Когда мы танцевали и я чувствовала, как вначале стали пробегать мурашки, а потом затвердели соски.

И между ног стало влажно, я потекла.

Течная сука, которая никак не может забеременеть.

Хотя врачи говорят, что может, дело не во мне, а в нем, но не исключено, что и в нас обоих.

Вот только сейчас я не знаю, хочу я забеременеть или нет.

Я слишком боюсь того, что будет.

Я боюсь этого вечера в ресторане, он даже не догадывается, как я этого боюсь.

Если бы это случилось еще два дня назад, то все было бы по другому.

Когда ты не знаешь, то тебе легче.

Два дня назад я почти ничего не знала.

Кроме одного: может быть, он хочет меня убить.

А сейчас я знаю больше, намного больше.

Подглядывающая, вынюхивающая, выискивающая.

Пытающаяся узнать правду.

А это — самое мерзкое, что может быть на свете.

Узнанная правда выела из меня внутренности.

У меня больше нет сердца, от меня осталась лишь одна оболочка.

Что–то в коже.

Сноп сухой соломы, который любой может поджечь, стоит только поднести зажигалку или чиркнуть спичкой.

И я заполыхаю, а потом рухну на землю и мои останки будут догорать.

Надеюсь, что не долго.

Хотя это больно, это очень больно и мне не выдержать.

Я буду кричать, я буду просить помощи.

Чтобы меня спасли, чтобы я осталась жить.

Мы уже подъезжаем, уже видна вывеска.

Хамелеон опять перекрасился, теперь он точь–в–точь мой муж.

Он даже не переоделся, воротник рубашки уже потерял утреннюю свежесть.

И лицо усталое, он так и объяснил — был тяжелый день.

И пахнет он так же, как утром, хотя мог успеть принять душ, переодеться и взбрызнуть себя чем–то другим.

Более вечерним.

Но он не успевал.

Я сделала вид, что поверила.

Я сегодня весь день делаю вид.

И весь оставшийся вечер мне придется заниматься тем же.

И я не буду пить.

Подглядывающая не может пить, как не могут этого ни подслушивающая, ни вынюхивающая.

Шофер тормозит, он расплачивается и мы выходим.

Я кутаюсь в плащ — слишком порывистый холодный ветер, хотя снег давно перестал идти, дождя тоже нет и видно, как сквозь большую прореху в самом центре затянутого тучами неба жизнерадостно льется желтый свет еще не совсем полной луны.

У входа в ресторан странный затор, я присматриваюсь и вижу, что это высокая женщина с рыжими волосами вкатывает в холл укутанного в пальто человека, сидящего в элегантном кресле–каталке с поблескивающими то ли в отсветах лунного света, то ли просто — в свете уютно горящей в темноте ресторанной вывески, никелированными спицами на колесах.

Майя вкатывает в холл моего отца.

Я ничуть не сомневаюсь, что это именно они!

— Идем! — говорит мне муж, придерживая тяжелую входную дверь.

Меню в джазовом ресторанчике. Джазовое меню. Меню, полное джаза. Смешные мужчины, склонившиеся над столом. Они священнодействуют. Уже давно — минут десять, а то и пятнадцать. Когда мы вошли, то холл был пуст. Я посмотрела на себя в зеркало. Спина высокой женщины удалялась вглубь зала. За мной: я смотрела на себя и видела, как за моей спиной удаляется другая спина. Спина к спине. Спиной к спине. Я — пониже, она — повыше. И я вдруг перестала бояться. Мне стало смешно. Смешно и легко. Я была готова подпрыгнуть и полететь. Над столиками, над стульями, над накрахмаленными салфетками и чистыми приборами. И приборами грязными. Над ними я тоже могла пролететь, паря под потолком, невидимая женщина, женщина без крыльев. Летящая без крыльев, просто летящая, парящая, женщина в воздухе, женщина из воздуха.