Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

Не для того, чтобы мы были усладой.

И не для того, чтобы мы любили.

И не для того, что любили нас.

И даже не для того, чтобы дать им возможность нас судить.

Он создал нас их судьями, потому что только мы знаем, чего они стоят, и сами они прекрасно знают это и боятся.

Мы их судьи, пусть почти во всем зависим от них.

Я понимаю это, как понимаю и то, что все безумие последних дней есть ни что иное, как моя попытка подготовиться к проведению процесса, на котором обвиняемым — мой муж.

И я должна его судить и вынести приговор.

Мы уже едем по берегу Мертвого моря, по правую руку высоченные пустынные скалы, над которыми где–то совсем — совсем высоко появляются первые крупные звезды.

Точно так же как слева, над тем самым Мертвым морем, до которого мы с Майей добираемся сегодня чуть ли не с полудня, появилась большая, красновато–желтая луна.

Еще не темно, но Миша уже включил фары, в свет которых я внезапно вижу знакомую надпись — тот самый киббуц Калия, где я была так счастлива.

Счастье осталось в прошлом, мой муж стал совсем другим.

Или просто пришло время узнать то, каков он на самом деле, хотя лучше бы я этого не узнавала.

Миша увеличивает скорость, он хочет доехать до темноты, я не знаю, сколько заплатил ему Н. А. за услуги, но думаю, что не маленькую сумму.

Я пытаюсь опять посмотреть, что происходит у меня в голове, в левой комнате, но там по прежнему пусто и темно.

Скорее всего, что она заработает лишь тогда, когда мы вернемся.

Мы должны вернуться, хотя что мы узнаем, когда опять будем дома?

Если Н. А. должны делать операцию, то к тому времени все будет ясно.

А завтра Майя будет молиться за него, за своего приемного отца и за моего родного.

За человека, который когда–то был любовником моего мужа.

И потом бросил его.

Или это сделал мой муж — отчего то мне хочется, чтобы на самом деле было именно так.

Мой муж встретил меня и бросил моего отца, но остался его другом.

Я ничего не понимаю, я пристально всматриваюсь в высоченные угрюмые склоны, на вершине одного из которых неясно видна смутная в это сумеречное время тень.

— Массада, — говорит Миша, — крепость, построенная Иродом Великим. — И добавляет: — Днем там очень жарко.

Вдалеке появляются огни. Это то самое место, куда мы едем вот уже больше трех часов.

Место, где люди отдыхают, принимают грязевые и солнечные ванны.

Где лечебницы, отели и рестораны, а так же небольшие кафе.

И там, на самом берегу, стоит отель «Ход», к которому мы и подъезжаем.

Миша останавливается, мы с Майей выходим из машины, чувствуется, как затекли ноги от долгой езды.

Вначале больше пяти часов в самолете, потом еще три — в машине. Итого — восемь.

Хорошо, что я успела пописать в аэропорту.

Хорошо, что Майя тоже успела сделать это.

Иначе бы мы не доехали, пришлось бы останавливаться по дороге и сидеть на обочине с голой попой.

Прекрасная мишень для тех, кто любит стрелять по мишеням.

Миша берет наши сумки и идет первым, мы заходим за ним и направляемся прямо к рецепции.

Наш номер на третьем этаже, 307.

Вы еще успеваете на ужин, приветливо говорит на хорошем русском пожилая еврейка.

Номер не очень большой, но уютный, с одной широкой кроватью.

Я включаю кондишн и сажусь в кресло.

Мне хочется курить и мне хочется в душ.

И мне хочется на ужин, а вот Майе хочется только одного: спать.

Я начинаю убеждать ее в том, что поесть надо и она соглашается.

Вещи разберем потом, говорит она, сейчас я слишком устала.

Я тоже устала, но я хочу принять душ и переодеться.

Я открываю сумку и достаю то, что можно надеть и не глаженным.

Белые брюки, которые не мнутся и майку с короткими рукавами серебристого цвета.

Я иду в душ и долго плещусь, смывая с себя дорожную грязь.

Когда я захожу в комнату, то вижу, что Майя лежит на постели, сбросив с себя одежду, она совсем не стесняется того, что я вижу те самые белые пятна, из–за которых мы и оказались здесь.

Мне хочется обнять ее и прижаться к ней, мне хочется провести рукой по ее рыжеватому, небритому лобку.

Точнее сказать, подбритому, но не выбритому.

Я опять вспоминаю о том, что вот уже какой день хочу побрить себе ноги.

Майя идет в душ, а я начинаю одеваться.

Я меняю трусики и решаю, что лифчик не надену — я слишком устала сегодня весь день быть в лифчике, пусть грудь дышит, хотя бы под майкой.

Когда Майя выходит, то я уже готова и жду ее на ужин.

Она одевается, а я смотрю, как она делает это.

— Ты меня смущаешь, — говорит мне она.

Я не отвечаю, я просто подхожу к ней и провожу ладонью по ее левой груди.

— Не надо, — говорит Майя, — а потом, как–то странно улыбнувшись, добавляет: — Не сегодня, ладно?

— Ладно, — говорю я, и повторяю это же самое слово, когда мы вернувшись после ужина, сразу ложимся спать, так и оставив вещи не разобранными.

Она лежит на своей половине нашей широкой двуспальной кровати, скинув с себя всю одежду и накрывшись тонким, аляповато–цветным одеялом с монограммой отеля, вытканной в правом нижнем углу.

Я поворачиваюсь к ней и смотрю в ее глаза.

Она улыбается мне, а потом говорит тем же спокойным, что и перед ужином, тоном: — Не надо, не сегодня, ладно?

— Ладно, — повторяю я и сама закрываю глаза, пытаясь уснуть, вот только — в отличие от Майи — у меня это не получается.

И я встаю, снова одеваюсь, беру с собой пачку сигарет и зажигалку, а потом вдруг лезу в сумку и достаю так и не убитую мною до конца вчерашним утром книгу человека, которого последние дни считаю своим отцом.

Я спускаюсь вниз, в лобио, спрашиваю на рецепции все у той же приветливой русскоговорящей пожилой еврейки, где выход на пляж, и иду прочь из отеля, дохожу до груды шезлонгов, выбираю один, сажусь под ближайшим фонарем, смотрю на красновато–желтую луну и вдыхаю в себя теплый, отчасти душный и такой странный воздух Мертвого моря.

Я не знаю, догадывается ли он сейчас о том, что я — его судья, как, естественно, абсолютно не представляю, знает ли Н. А., готовясь к операции в своей больничной палате, что Майя собирается завтра с утра в Иерусалим не только для того, чтобы молить бога о его, Н. А, выздоровлении.

Скорее всего, прислонясь к холодному камню самого знаменитого в мире надгробия, она тоже будет советоваться с Ним о том, какое решение ей вынести.

Я закуриваю, поудобнее устраиваюсь в шезлонге и открываю захваченную с собой из номера книгу.

Небольшой ветерок, дующий со стороны иорданского берега, несет с собой какие–то незнакомые и терпкие, хорошо настоянные на знаменитых местных солях запахи.

Вот только если я хорошо знаю, какой приговор могу вынести сама в отношении собственного мужа, то что решит Майя в отношении Н. А. — это мне неведомо.