Андрей Матвеев - Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим

На улице было темно, лаяли собаки, светила луна. Почти как в дачном кооперативе «Заря коммунизма», подумалось Джону Ивановичу, и тут он решил дойти до берега моря и, может — если, конечно, вода теплая, — искупнуться. Давненько он не плавал, уже несколько лет, пожалуй, что с самого круиза на зюзевякинской яхте «Лизавета» не погружал Каблуков свое тело в ласковую и теплую морскую воду. Что же, до берега, судя по всему, недалеко, и Д. К. решительно зашагал в сторону моря.

До берега действительно было недалеко, минут через десять быстрой ходьбы Каблуков уже смог сбросить сандалии и погрузить ноги в воду. Затем он снял с себя тунику и пошел купаться. Плавал долго, нырял, воображал себя то дельфином, то акулой, а то и всамделишным раком, сидящим на дне у большого камня, усталости не чувствовалось, вода была легкой, легко держащей его, каблуковское, тело, но пора и честь знать, надо на берег, подумал Джон Иванович, и поплыл решительными саженками прямо туда, где неясно чернела брошенная им на песке туника. Когда же он выбрался на песок, то обнаружил, что ни туники, ни сандалий не было. Вот так, не было, и все тут. Как не было вокруг ни одного человека, лишь темнели вдали городские здания, так же темно и неясно покачивались в бухте загадочно изогнутые лодки да светила все та же луна. Каблукову стало холодно, хотя воздух был очень теплым. Он инстинктивно прикрыл руками пах и подумал, куда вот он, такой голенький, в этом богом/дьяволом проклятом месте, где оказался по милости странной женщины, виденной–то им всего раз в жизни. Ладно, решил Каблуков, до комнаты можно добраться, если короткими перебежками. А еще можно сорвать листик и прикрыть им свое естество, кто знает, вдруг здесь за это смертная казнь полагается — если ты ходишь по улице с обнаженными чреслами. Каблуков оглянулся, листик сорвать было негде, то есть такой большой листик, наподобие пальмового. Неподалеку от берега начинались заросли самшита и еще какого–то кустарника, но этими мелкими листочками член не прикроешь, Каблуков даже не стал пробовать, а с тоской поглядел на свое белое, совсем незагорелое тело и представил, какой шикарной мишенью будет он в этой южной, черной ночи. Только вот для кого мишенью? А хотя бы для собак, для этих гнусных зубастых тварей, которых Д. К. боялся больше всего на свете. Но что толку торчать на берету так долго, решил Каблуков, и короткими перебежками устремился в город.

Обратный путь получался намного труднее. Каблуков постоянно замирал, прислушиваясь к любому шороху, голые ступни горели, спина и задница мерзли, в общем, никакого комфорта, одна тоска, и так вот до следующего угла, ни огонька, самая окраина города, где центр, где дом чертова Тримальхиона, хотя зачем он ему сейчас, не явится же он в гости, болтая голым членом? Тут Каблукову захотелось помочиться, да с такой силой, что он чуть не взвизгнул. Будучи довольно воспитанным человеком, Джон Иванович решил сделать пи–пи в сторонке, хотя бы у стены первого попавшегося дома, к примеру, вон того, с закрытыми воротами в большой и настороженно молчащий сад. Каблуков подошел к воротам и зажурчал. Тут же послышался лай собак и появился яркий свет факела. Откуда все это взялось — тайна сия велика есть, впрочем, как и похищение каблуковских туники и сандалий. Скорее всего, просто судьба. Кысмет, как говорят на Востоке. Индийцы же называют это кармой. То есть предопределением. А китайцы дао, путем. Против дао не попрешь, неоднократно говаривал Каблукову Фил Леонидович Зюзевякин, стаскивая трусики с очередной гогочущей кошани. Вот так и сейчас — против дао не попрешь, решил Каблуков, стоя спиной к воротам и обливаясь холодным потом, несмотря на всю теплоту этой роскошной ночи.

И было от чего обливаться. Два здоровенных, смолисто–черных кобеля, рыча и пуская пену, пытались допрыгнуть до Д. К. и оторвать ему сами понимаете, что. Пусть беспомощное, но все же родное. Свой собственный. Ладный такой, нежно любимый хуишко. Каблуков прикрыл его обеими руками, но это не помогло, если бы псы сорвались с цепи. То есть с цепей. Да, каждый пес был на коротком ременном поводке, и именно этот поводок Каблуков назвал про себя цепью. Держали же псов на поводках два здоровенных негра, абсолютно черных, как это им и положено. Были они голыми и мускулистыми, лишь узенькие набедренные повязки прикрывали негритянские чресла. А факел держала в руках женщина лет двадцати пяти — двадцати шести, закутанная в длинное покрывало (или просто длинный кусок материи), называлось оно, в общем–то, столой, но Д. К. этого, естественно, не знал.

— Клянусь Юпитером, — сказала дамочка, поднеся факел почти совсем к лицу Каблукова, — а он ничего, этот раб, откуда ты? — властно спросила она.

Каблуков молчал, как партизан на допросе.

Женщина махнула факелом, и пламя опалило Каблукову бороду.

— Ой, — завопил он и отдернул руки от паха. Женщина моментально опустила факел и с удовольствием принялась разглядывать беспомощно болтающийся каблуковский прибор.

— А ничего, — снова заключила она, окончив рассматривание, и вновь обратилась к Джону Ивановичу. — Так откуда ты, раб, хотя, может, ты и не раб?

— Не раб, — замотал Каблуков головой, — я человек свободный и более того — иностранец.

— А, — засмеялась дамочка, — ну, значит, раб, все иностранцы — рабы! — И эта милая подданная Римской Империи кивнула своим черным слугам, как бы говоря: — Взять его, чужеземца, взять с собой!

Каблуков не сопротивлялся, ибо как посопротивляешься, когда с двух сторон тебя облаивают свирепые и клыкастые псы. Он просто щели думал, что все, добегался, Джон Иванович, допрыгался, нет счастья в жизни, но хотя бы она, жизнь, была, а сейчас…

— Сюда, — властно сказала дамочка, и Каблукову пришлось поспешно повернуть в темную аллею, усаженную по обеим сторонам высокими, вкусно пахнущими и ничего ему не напоминающими деревьями.

В аллее было тихо, даже псы вдруг перестали рычать и шли спокойно, в конце появился большой дом с ярко освещенным входом, негры с псами исчезли, а Каблуков оказался в окружении трех молчаливых мужчин непонятной национальности, бородатых и патлатых, с короткими и, судя по всему, острыми мечами, болтающимся на широких кожаных поясах. Дамочка исчезла, бросив на ходу приказание обождать ее здесь, а вернувшись через несколько минут, велела вести чужеземца прямо в триклиний, к госпоже. И Каблукова повели.

Миновав несколько залов (или просто — больших комнат, но залов как–то изысканнее звучит). Каблуков оказался наконец в том помещении, которое дамочка обозвала непонятным словом «триклиний». Проще же говоря, в комнате с большим столом, вокруг которого буквой «П» расположены три ложа, верхнее, среднее и нижнее. Народу в триклинии не было, не считая возлежавшей на хозяйском (то есть первом по счету) месте нижней ложи женщины лет тридцати — тридцати пяти, в белой, украшенной золотым шитьем столе. Была она черноволоса и кареглаза, нос у нее был маленьким и изящным, рот большим, губы — пунцовыми, в ушах покачивались длинные массивные серьги из серебра, а воротник столы застегивался массивной серебряной пряжкой. При виде Каблукова и дамочки, матрона лениво потянулась и спросила: — Что это за чудо ты привела особой, Хрисида?