Андрей Матвеев - Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим

— Что же, Каблуков, вперед! — приглашает Абеляр и сам быстренько устремляется к лодке.

Д. К. следует его примеру, Д. К. совсем потерял голову, Д. К. боится и лодки, и этого армянина (при ближайшем рассмотрении именно армянином оказался загадочный чернобородый мужчина, да и фамилия у него Пезишкян), но что поделать, ведь отказаться от предстоящей поездки Каблуков не может, ибо куда тогда ему, бедному, податься? Вот именно, что некуда, и он переваливает через борт и плюхается на ближайшую скамейку, покрытую вытертым бархатным ковриком.

— С лошадками попрощайся, — говорит Каблукову Абеляр.

Джон Иванович смотрит на берег, лодка ходко бороздит речные волны, лошадки тают и скрываются в прибрежном тумане (странно, то тумана нет, то он есть). Каблуков машет им рукой, а потом откидывается спиной к мачте и тупо смотрит на воду за кормой, серую, все так же быстро бегущую воду, куда, зачем?

— Поспи, Джон Иванович, — предлагает Абеляр, — вот укройся, — и он кидает Каблукову что–то вроде лошадиной попоны.

Каблуков послушно укутывается и закрывает глаза, тихо, лишь плеск воды да поскрипывание мачты, да шорох паруса, да молчащие Абеляр с этим загадочным Ностратом, кто он, откуда, какое отношение имеет к князю и к поискам этой самой двери из одного времени и места в другое время и место, что это за Харон, что за ладья?

Тут Д. К. наконец–то засыпает, и сон его на удивление безмятежен, он спит как младенец, спит долго и без сновидений, лодка все плывет и плывет, опять наступает ночь, а Каблуков спит, когда же он открывает глаза, то все вокруг залито ослепительным солнцем, еще утро, но уже чувствуется наступающая жара, и лодка покачивается на иссиня–веселой морской волне поблизости от незнакомого, желто–зеленого (песчаная полоса и зеленые деревья) берега.

— Все, Каблуков, — говорит ему Абеляр, — приехали.

— Приехали, приехали, — утвердительно качает головой Нострат.

Каблуков скидывает попону и нежится на солнышке. Ему хорошо, вот только очень хочется есть, проспал сутки, а во рту ни крошки не было. — Сейчас, — будто угадывая его мысли, говорит Нострат, — сейчас немного покушаем, чем Бог послал.

— Ну и что он послал? — интересуется Каблуков.

Нострат хитро улыбается, берет с кормы большую матерчатую сумку и прыгает в воду. — Пойдем, — говорит Каблукову Абеляр. Д. К. ежится и тоже лезет в воду. Она теплая, она ласковая, теплая, ласковая морская вода, ничего все же Каблуков не любит так, как море, эх, жить бы где–нибудь в маленьком городке на морском побережье, чем плохо?

Нострат достал из сумки большой круг белого, крепко пахнущего сыра, несколько луковиц, пару больших лепешек, завернутых в грязно–белую тряпку, да небольшой глиняный кувшинчик с вином. — Прошу, господа хорошие, — позвал он Абеляра и Д. К., похлопав ладонью по песку. Трапеза получилась короткой, но на удивление сытной. Каблуков даже собрал в ладонь и стряхнул себе в рот все крошки, оставшиеся от сыра и лепешек, а потом радостно пощупал набитый и набульканный вином живот. — Есть в жизни благодать, — молвил Д. К., нежно поглядывая на Нострата.

— Ну, господа хорошие, — молвил тот, — мне пора, а вам счастливо оставаться! — И не дожидаясь ответа, таинственный армянин по фамилии Пезишкян быстро пошел к лодке, покачивающейся в нескольких метрах от берега.

— Надо переодеться, — сказал задумчиво смотрящему на море Каблукову Абеляр.

— А в этом чем плохо?

— Здесь так не ходят.

— Ладно, — послушно согласился Каблуков и поинтересовался, что же ему предлагают надеть.

Надеть ему предлагали кусок материи, судя по всему, льняной, крашенной в нежный, светло–бежевый цвет.

— Что это такое? — отчего–то брезгливо спросил Каблуков.

— Это туника, — спокойно, как больному (впрочем, почему как?), объяснил Абеляр, — то есть ты заворачиваешься в этот кусок материи, скрепляешь его на плече пряжкой, — тут он протянул Д. К. красивую золотую пряжку с переливающимся камнем в центре, — и идешь себе, понял?

— А трусы? — спросил Каблуков.

— Что — трусы? — изумился Абеляр. — А-а, ну, оставь свои, если хочешь.

Каблуков захотел оставить свои, а тунику надел не без стеснительности. Но оказалась она на удивление удобным нарядом, а узкая кайма, шедшая по нижнему краю, очень понравилась Каблукову своей — как он выразился — элегантностью.

— Все? — осведомился Абеляр.

— Все, — ответил Каблуков.

— Тогда пошли.

И они, связав оставшиеся шмотки в большой узел и забросив его в близлежащие кусты, пошли в сторону от моря, углубляясь в солнечный зеленый лес, так непохожий на тот, по которому они пробирались еще вчера утром. На ногах у Каблукова были легкие сандалии — кожаная подошва, вырезанная по форме ступни, и длинные ремешки, опутывающие ноги почти до колена, на плече висела легкая сумка, сшитая из кожи, наряд Абеляра отличался лишь цветом — у Каблукова туника была светло–бежевой, с темно–коричневой каймой, а у Абеляра бело–розовой, с каймой пурпурной. Да еще была у Абеляра увесистая суковатая палка, которой он весело постукивал по легкой и теплой земле.

— А куда мы идем? — поинтересовался Джон Иванович у бывшего единорога. Море давно осталось за спиной, лес все так же радостно шумел вокруг, невысокий, пронизанный насквозь солнцем лес, конец которому был хорошо виден — еще пара стадий (а в стадии, как известно, 178,60 метра), и все — конец лесу, идут веселенькие холмы, засаженные виноградам и оливковыми деревьями, бездонное небо юга, море за спиной, небо и солнце, зелень оливковых деревьев, одуряющий аромат виноградников, так куда, мы все же идем, вновь поинтересовался у Абеляра Д. К.

— В Греческий город, — коротко ответил тот.

— Что? — изумился Джон Иванович. — Он так и называется? На самом деле?

— Считай, что на самом деле, — пустился в объяснения Абеляр. — Ну, если хочешь, можешь взять в кавычки, тогда получится вот так: «Греческий город». Но это не значит, что живут в нем одни греки, живут в нем, в основном, римляне, но есть и греки, и армяне, и прочие народы, да сам увидишь Но надобно нам именно туда, а идти еще где–то с полдня, так что поспешай.

Вскоре они вышли на хорошо утрамбованную дорогу, и ноги стали поспешать сами собой. А потом, где–то действительно через полдня ходьбы, виноградники и оливковые деревья кончились, вновь заблестело море, только уже не утреннее, а предвечернее, но такое же ласковое, с таким же светло–песчаным берегом, по берегу были рассыпаны дома и домишки, кое–где горели язычки пламени, а в гавани покачивались странно изогнутые лодки. Абеляр сел на пригорок, положив палку рядом с собой. Каблуков последовал его примеру, и они сидели так добрых полчаса, смотря на море, на странно изогнутые лодки в гавани, на поблескивающие кое–где язычки пламени, на дома и домишки, смотрели, переводя дух, дав ногам возможность отдохнуть, тихая благость лежала на округе, внезапно послышались чьи–то шаги и мягкий голос спросил: