Андрей Матвеев - Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим

— Все, ваша светлость, — проговорил, наконец, почтительно Гривуальдус. Каблуков очнулся от комы и обвел помещение глазами. Что–то изменилось, но что? Д. К. не мог этого уяснить, но что–то действительно изменилось, помещение стало как бы больше, в несколько раз больше, потолок резко ушел вверх, исчезли все книги и рукописи, все пучки трав и птичьи и звериные чучела, исчез перегонный куб и прочая алхимическая дребедень, почти пустой была зала, в которой внезапно для себя самого оказался Джон Иванович Каблуков, лишь все так же стояли у камина три кресла, а посреди комнаты горела зеленоватым неярким светом огромная соломонова звезда с какой–то переливающейся закорючкой в центре.

— Ну что, начнем? — спросил князь, обращаясь почему–то к самому себе. И сам же себе ответил: — Начнем!

Тут Фридрих Штаудоферийский встал из кресла и отбросил в сторону свой черный бархатный плащ. Под плащом был камзол, маленький старичонка в камзоле взмахнул руками и начал расти, и Каблукову стало страшно, он увидел, как внезапно нахлынувшая в комнату чернота закрыла Гривуальдуса и Абеляра, вползла во все углы, затянула ярко пылавший камин, лишь Соломонова звезда светилась в темноте, да переливался в самом ее центре непонятный иероглиф, странный знак, загадочная эмбрионная закорючка. Затем Каблуков почувствовал, как его отрывает от земли и переносит в самый центр Соломоновой звезды, и вот он уже не он, а всего лишь невнятный cгусток энергии, перетекающий между сильными и властными руками князя, между нежными и ласковыми руками князя, между… Затем и это ощущение исчезло и чернота покрыла собой все, то есть и саму Соломонову звезду, и уже упомянутую эмбрионного вида закорючку в ее центре, а вслед за чернотой нахлынули тишина и пустота, и тут Каблуков вновь ощутил себя, только на этот раз никакой комнаты не было вокруг, а было небо, да не земное, голубое, с птицами и облаками, а то, что именуют пустыней космоса, и летел Каблуков по этой самой пустыне рядом с князем, только был Фридрих не маленьким старикашкой, а стройным красавцем, затянутым в сталь и кожу, отталкивающим встречающиеся метеориты одними голыми ладонями. Каблуков же летел с ним рядышком, и если и мучило его хоть что–нибудь в этот момент, так лишь боязнь отстать, потеряться в бескрайней ночной пустыне, не иметь возможности вновь ощутить под ногами землю.

Куда летели они? Зачем? Никогда Каблуков не узнает этого, ибо полет кончился так же быстро, как и начался, и мрачная, покрытая острыми черными камнями равнина оказалась под ногами Джона Ивановича. Князь Фридрих находился рядом, только вот глаза его были бездонны и абсолютно ничего не выражали, и вновь Каблукову стало страшно, и подумалось ему: зачем ввязался он во всю эту авантюру? Ну, пропала его мужская сила — да что, первый он, что ли, мужчина на свете, с кем такое происходит? Не первый, естественно, но и не последний, только вот стоит ли все это того ужаса, который испытывает он, бредя неизвестно куда по мрачной равнине рядом со зловещим и давно уж совсем не милым домашним старичком? Но тут вновь помутнение напало на Каблукова, а когда разум его очистился, то не было мрачной равнины, как не было и острых черных камней под ногами, находился он в лесу, небо отсутствовало, узкая тропинка вихляла под нотами, впереди маячила сухонькая и сутулая спина великого князя, позади виднелись одни лишь деревья да где–то вдали заунывно и меланхолично каркали вороны. — Вот и все, — подумалось Каблукову, — это конец, это явно ни что иное, как вход в ад, сейчас вот, — опять подумалось Каблукову, — кончится тропинка, и будут ворота, а на воротах надпись: «Оставь надежду, всяк сюда входящий» — Иди–иди, не бойся, — даже не обернувшись, проговорил князь, и Каблуков послушно заперебирал ногами еще быстрее, но тропинка подошла к концу, только никаких ворот с надписью не было, а был самый обыкновенный луг, заросший всяческими травками–муравками, с одной стороны лес, потом — луг, за лугом — снова лес, тут князь остановился и сказал, обернувшись к Джону Ивановичу: — Все, пришли.

Каблуков вытер взмокший от пота лоб. — Да, пришли, — нараспев проговорил князь, — теперь вот подождать придется. — А чего ждать? — поинтересовался Д. К.

— А чего надо, того и подождем, — сурово молвил Фридрих Штаудоферийский и сел прямо на траву. — Садись рядышком, Джон Иванович.

Каблуков сел рядышком, трава была теплой, хотя солнца на небе не было, да и вообще было непонятно — небо это или нет, может, просто очередные чародейские штучки, да и вообще — где они? — А зачем тебе знать? — поинтересовался князь.

Каблуков хмыкнул, знать ему это действительно было незачем, но отчего бы не спросить?

— Не любопытствуй всуе! — все тем же суровым голосом отчитал его князь, и Каблуков обиженно засопел, посматривая то по сторонам, то на странное небо.

Но вот в отдалении раздалась песня, точнее же говоря, мелодия без слов. Пел женский голос, высокий, очень красивый и очень нежный женский голос, сопрано, как это без труда определил ДК. Князь вдруг распластался по земле и стал похож на большую раскоряченную лягушку. Каблуков, удивленно посмотрев на него, последовал его примеру, трава щекотала нос и щеки, хотелось чихнуть, но князь сделал страшные глаза и Каблуков сдержался. Голос становился все ближе, и Д. К. увидел, как на поляну вышла молодая женщина безупречной красоты, была она нагой, роста не очень высокого, но и не низкого, волосы у нее были черными, груди — большими, кожа — белой, соски — смуглыми, курчавая поросль лобка светилась, будто освещенная солнцем, женщина приближалась медленно, вот она еще лишь в центре поляны, остановилась, потянулась, выгнула спину, отчего груди ее заслонили Каблукову все небо, и тут Джон Иванович почувствовал, как непонятная силища взыграла у него между ног. — Беги, — услышал он шепот князя, — беги, догони ее!

И Каблуков побежал. Он прыгнул из травы уже не как лягушка, а как лев, как тысяча львов, ноги его были стремительны и сильны, каждый прыжок делал женщину все ближе, она же стояла в центре поляны и смеялась, глядя на несущегося прямо на нее Каблукова. А потом побежала от него, лениво и медленно, но догнать ее было невозможно. Да, невозможно, но Д. К. все убыстрял и убыстрял свой бег, женщина почувствовала это и тоже побежала быстрей, поляна осталась позади, вновь вокруг Каблукова замелькали деревья, вновь узенькая тропинка завихляла под ногами, спина женщины становилась все ближе и ближе, ее небольшие и аппетитные ягодицы заставляли его убыстрять и так уже немыслимый бег, вот они находятся буквально в метре друг от друга, стоит лишь сделать еще одно усилие, как Д. К. настигнет лесную нимфу, повалит ее прямо на тропу и — о, чудо! Он вновь станет прежним, никакая Виктория Николаевна не страшна ему, он станет прежним и отомстит ей, да, отомстит, грубо, по–мужски. Каблуков прыгает, как лев, как тысяча львов, но женщина делает неуловимое движение, подставляет Каблукову стрoйную, красивую ножку, и Д. К. брякается прямо наземь, да так, что теряет сознание.