Михаил Попов - Большой укол

Глаза закрылись, больной прислушивался к своему состоянию. Потом сказал:

—А он остроумный, гад.

—Кто?

—Наш Айболит–наоборот. Знаете, что он мне сказал на прощание?

—Что?

—Что мое место возле параши. Сначала незнакомое слово, а потом…

—Капрологния?

—Может быть, а потом… — из закрытых глаз Роберта Игоревича потекли слезы.

—В чем дело? — брезгливо спросил генерал.

—А мне, знаете, опять хочется туда.

—Куда?

—К вокзальному туалету. Это конечно и мучительно, и ужасно, и омерзительно, и стыдно, но я провел там три упоительных дня.

—Не знаю, чем вам помочь.

Лежащий вяло улыбнулся.

—Я все понимаю, это дико выглядит. Безусловно, я остаюсь в строю, буду терпеть, какие угодно уколы, но остаюсь в строю. Вы мне верите?

—Я вас слушаю.

—И на этом спасибо. Знаете, чего я боюсь больше всего?

Владислав Владимирович выразительно вздохнул.

—Что он угадал мою суть.

—Какую суть?

—Этот дьявол угадал мою истинную суть — мое место возле параши. Мне следует там находиться. Мне там, в сущности, хорошо.

—Оставим эту фекальную лирику. Я слушаю вас, что вы можете сообщить? Вы сказали ему, кто те люди, что напали на него?

—Конечно сказал и даже не попытался врать. Он так на меня смотрел!

—А почему они пытались это сделать, он спрашивал?

—Нет. По–моему, он достаточно вспомнил, чтобы не задавать таких вопросов. Ему было необходимо установить одно, последнее звено в цепочке. И я ему в этом помог.

Роберт Игоревич загадочно хихикнул.

—Не знаю, что ы он со мной сделал, начни я упираться. А так, он подарил мне жизнь.

—И целый мир вокзального туалета, впридачу.

Роберт Игоревич снова хихикнул.

Генерал молча вышел из палаты.

2

—Встань.

Старик остался стоять на коленях, уткнувшись лбом в пол.

—Встань!

По мокрой и костлявой крестьянской спине пробежала судорога, дававшая понять, что приказ понят, но вес почтения слишком велик и заставляет оставаться в прежнем положении.

—Поднимись!

Старик сложил ладони на затылке изображая, а может и воистину переживая ужас от того, что он не в состоянии выполнить приказ своего султана.

—Поднимите.

Два дюжих метеоролога хватко взяли старика за предплечья, и тот, вяло вися на загорелых руках, прищуренными от испуга глазами, увидел сидящую на широком пуфе тушу того, о ком он слышал столько страшного. Именем Аги пугали не только детей, но и взрослых. Он не был обычным правителем на островном архипелаге. Он был самым талантливым и жестоким среди них. Самым изворотливым и прозорливым. И потом, он раньше всех занялся наркотическим бизнесом в здешних, полутропических краях. За какие–нибудь тридцать лет он сумел пустить настолько глубокие корни, что перестал казаться паразитом, впившимся в ствол живого здорового дерева здешней жизни, а сам представлялся деревом, в ветвях которого гнездится здешний примитивный народец. В глазах островитян, да и всех жителей архипелага, причем не только темных крестьян и рыбарей, но и в зеркальных очках чиновников и полицейских, он приобрел черты, почти что мифологические. (См. роман Г. Маркеса «Осень патриарха»). Чем реже он появлялся перед своими подданными — тем выше возносился в их представлении. В последние годы ему уже и убивать никого не приходилось, ибо, невольно перед ним провинившиеся, сами умирали от страха. Убежать от его гнева было невозможно. Все отлично помнили историю об учителе–британце из «столичного» колледжа, который попытался вывести наркосултана на чистую воду. Он собрал материалы насмерть обличающие кровопийцу и тайно уехал на родину. Там он выступил по телевидению. Посетители столичных баров видели это выступление. Несколько дней по городу, по всем прибрежным поселкам, и даже по горным плантациям, ползали всевозможные волнующие слухи и перешептывания. Католический священник в единственном на острое храме произнес туманную проповедь. Мулла был осторожнее, но и в его окружении образовались очаги неподобающих разговоров.

Назревало нечто вроде революционной ситуации.

Через неделю все кончилось само собой.

В центре столицы острова, этого небольшого городишки, выстроенного в испанском колониальном стиле, с кучкою бетонно–стеклянных кубиков в центре; с многочисленными сонными кафе, где под потолком крутится лакированный пропеллер, с потными полицейскими и моторикшами; так вот, на центральной площади этого города, на крыше автомобиля, принадлежащего колледжу, в котором трудился британец, была выставлена не в меру смелая голова. Она была оправлена в корпус старого телевизора. Экспонировалась всего один день. Корреспонденты трех западных газет аккредитованных в столице, провалялись все это время в своих гостиничных номерах, переваривая порошок подсыпанный им в пиво.

Все смешанное население острова пришло на день в смятение, а потом разом успокоилось. Невозможно бунтовать против того, кто может забраться в самый телевизор и там убить своего врага.

После этого приезжали на остров какие–то престарелые сенаторы, и дерзкие журналисты. Их водили по городу, разрешали беседовать с кем угодно и ото всех они слышали только одно: никакого английского учителя в Дьянбе никогда не было. Сенаторы и журналисты увезли с собой свое недоверие к султану, но что толку. Подданных дополнительно впечатлил тот факт, что хозяинни с кем из высокопоставленных иностранцев встретиться не пожелал. Официальная версия гласила, что он не может отойти от постели умирающего отца. Аборигены, лишенные возможности знать даже официальную версию, видя лишь презрительное невнимание султана к подозрительным иностранцам, еще выше вознесли в своем воображении жирный образ правителя.

Уязвленные парламентарии и репортеры попытались из–за океана уколоть убийственного отца. Они раструбили, что его сын умирает от СПИДа, приобретенного в европейских борделях. Но эти уколы были ничто для укрепившейся репутации султана, даже когда их совместили с упоминанием о том, будто старший брат умирающего, убит, как террорист в Каирском аэропорту. Общественное мнение просвещенного мира разделилось. Некоторые готовы были пожалеть человека, потерявшего из трех своих сыновей полтора, если не больше.

Жизнь в Дьянбе, и в целом на острове вошла в прежнее русло. Какие–то суда, правда, бороздили недружелюбно воды острова; какие–то вертолеты обнюхивали воздух над центральными долинами, но ручьи запрещенного зелья текли по зеленым зарослям и изумрудным волнам и на север, и на запад, и еще куда–то.

А старик все висит.

—Не бойся, — сказал султан. — Ты ведь ни в чем передо мною не провинился, мне это точно известно.

Старик продолжал дрожать.